А дуб поздний? Он счастливо избегает нападения, так как распускается на три недели, а то и на месяц позже. К этому времени гусеницы паразитов уже окуклились, объев листья раннего дуба или других деревьев — дубовых спутников. Вредители и ими не брезгуют.
Наступает лето. Поздний дуб, развиваясь без особых помех, изрядно увеличился в росте. Ствол у него стройнее, крона более симметрична, древесина ценнее. Не то у раннего дуба: вершина нередко искривлена или раздвоена, крона сбита набок. Еще бы! В пору цветения, усиленного роста он сражается сразу на два фронта — с заморозками и с вредителями. Где уж тут расти нормально…
Мы медленно возвращаемся назад, к опушке. Крыжановский молчит, смотрит вниз, слушает Шаповалова. Потом говорит:
— Вы, Андрей Андреевич, упрекаете нас, да и всех лесоводов…
— Лесоведов, — перебивает Шаповалов, — почему это слово почти исчезло из обихода? Мы же с вами прежде всего лесоведы, по прямому смыслу — люди, ведающие, знающие лес, а потом уж лесоводы — насадители леса. Не зная леса, не вырастишь его. А знаем пока плохо.
— Совершенно справедливо. Вот я и хотел спросить: вы за многие годы работы в лесу научились отличать ранний дуб от позднего?
— Что ж — я… И я от всех недалеко ушел. Но кое-что знаю, учусь различать. У раннего дуба ствол часто искривлен. Поздний, как правило, стройнее, крона компактнее, в молодости дольше сохраняет глянцевитость коры. Но все это не то: очень уж субъективно. Надо искать другие, более четкие признаки. Трудно? Очень! Оба дуба дают помеси. Попробуй разберись, где какой. А разобраться нужно.
Как-то сразу высветлилась опушка. Невольно жмуришься — так много солнца. Будто из рассветных сумерек сразу попал в ясный, жаркий день.
В привычном ожидании томится наш Потап Михайлович. Он забыл дома книжку и скучает в тени «козла».
— Мы больше не оставим вас, Потап Михайлович, — вежливо утешает Крыжановский, — сейчас свернем на отличную дорогу. Сами увидите.
Отличная дорога в лесу? Откуда? А она — бывшая воровская. В царское время такими дорогами крестьяне вывозили тайком срубленные дубки.
Это уже после Петра Алексеевича. Он-то любил лес, берег. Петровы указы охраняли «все дерева, годные на важное употребление на суше и на море». Дуб, ильм, вяз, ясень, мачтовая сосна были объявлены заповедными в расстоянии от рек больших на сто, от малых — на пятьдесят верст и назначены только для потребностей флота. Закон карал смертью каждого, кто рубил корабельное дерево, все равно в каком — казенном или частновладельческом — лесу.
Петр Алексеевич не только запрещал зря рубить ценный лес, наказывал он лес сажать. В письме Азовскому губернатору Толстому читаем: «Тако ж предлагаю, что б на Таганроге в удобных местах насаждать рощи дубов или хотя иного какого дерева. Тако ж подале от города несколько десятин посеять желудков для лесу же».
И поднялась на краю Таганрога Петровская дубовая роща.
В неустанных трудах и заботах о благе «любезного отечества» Петр Алексеевич находил время, дабы вспомнить о «желудка́х», кои надлежит «посеять для лесу же» в далеком, степном, безлесном Таганроге.
А что ж Шипов лес, Петров любимец, «Золотой куст» России? Ему при нерадивых наследниках Петра пришлось худо. Екатерина Вторая разрешила частным владельцам рубку корабельного леса. Поелику же границ меж казенными и частными лесами зачастую не было, началось великое истребление всех российских дубрав.
Теперь в Шиповом лесу дубов Петровского времени нет ни одного. А могли быть! Остались лишь немногие старики, взошедшие в тысяча восемьсот десятом году. Им всего полтораста лет. Это не старость. Это пора жизненного расцвета дуба.
Долго, очень долго без удержу гулял топор в Шиповой дубраве.
Несколько приостановить лесное разорение удалось лишь в 1838 году, когда появилось министерство государственных имуществ. Тогда-то и были перепаханы воровские дороги.
— А что ж дорога, которую вы посулили Потапу Михайловичу? — спрашивает Шаповалов. — Она не перепахана?
— Я сказал ведь — она бывшая воровская. Ныне же это весьма удобный тракт для автотранспорта нашего леспромхоза.
Шаповалов невесело усмехнулся.
— По-прежнему достается Шипову?
— А он привык. После Петра ему всегда доставалось, все двести пятьдесят лет.
Поразительна эта сила, это упорство, жизнестойкость леса! За века своей исторической уже жизни древний лес и вымерзал, и усыхал, и горел, и валился под топором. Бывало, что сводили его почти начисто. Сейчас еще пузевские старожилы помнят: через лес от Красного кордона было видно Ливенскую церковь. Ливенка — по ту сторону Шипова, на западной окраине. Теперь, правда, церковь скрылась за деревьями. Только вот надолго ли? За всю свою историю лес по-настоящему отдохнул от топора совсем недавно — в 1948 году, когда был объявлен заповедным. Пять лет передышки. Потом министерские вершители лесных судеб рассудили: «Лесу вредно быть заповедным. Стоит на корню без пользы. А леса зачем растут? Для топора. Любоваться природой можно в парке». Недосмотр быстро исправили: Шипов лес «раззаповедили», и поселился в нем леспромхоз. Опять рубят. И старые лесные дороги снова пригодились. Движение на них не в пример прошлому — открытое, оживленное.
— Прошу вас, Потап Михайлович, свернуть налево…
Вот она, дорога. Не былой потаенный узенький проселок — мужицкой телеге впору проехать, нет, это плотно утрамбованный лесовозами широкий тракт. «Козел» наш катит как по асфальту. Из-за поворота тяжело выползает лайнер. Кузов длинный, метров на семь, нагружен доверху. Крепкие, многолетние дубы срубили, обезглавили, четвертовали. Тридцатиметровые могучие дерева, распиленные, наваленные друг на друга, тихо следуют в свой последний путь. Кое-где на стволах остались веточки. Крупные, со звериную лапу, еще живые листья чуть вздрагивают.
Потап Михайлович сбавляет ход, и мы долго смотрим вслед лайнеру.
— Хочется снять шапку, — тихо говорит Андрей Андреевич.
Крыжановский отвернулся, молчит. Каково-то ему сейчас? Всю жизнь отдал этим обезглавленным, четвертованным дубам…
Вскоре показывается второй лайнер.
Высокие были дубы, теперь — длинные… Возить их и возить…
Долгие годы по вершку, кольцами, откладывалась древесина, дубки медленно подымались ввысь, к солнцу, набирали силу, стойко переносили и лютую стужу, и степной зной. И вот уже валилась наземь шапка, когда смотрел человек на их вершины. Они окрепли, корни глубоко ушли в землю, стволы — каменно-твердые, коричневые колонны — не качались даже на сильном ветру. Завоеванная в тяжелой борьбе долгая жизнь была им суждена. И тут приехал на мотоцикле лесотехник, не спеша закурил, окинул взглядом дубы, краской сделал смертную метку — «Р».
— Этот, и этот, и еще тот…
Потом пошли в дело электропилы, топоры. Потом потащили поверженные деревья трелевочные тракторы, волокли по молодой поросли, по только-только поднявшимся дубкам.
Медленно едет наш «козел» по бывшей воровской дороге. Вот и вырубка. Отсюда их возят. Штабелями сложены срубленные ветки, аккуратно сложены — крупные отдельно, мелкие отдельно. Большие разлапистые листья не скоро увянут. Они сильные, полны соков. «И вся дубрава зашумит широколиственно и шумно…» Этой дубраве больше не шуметь…
Но дуб — не тополь, не клен, не береза, он может жить вдвое, втрое, вчетверо дольше. И усмирять суховеи, и сохранять влагу в земле, и мешать смыву почвы, росту оврагов, обмелению рек. Прекрасное, почти вечное дерево — дуб. Дубрав у нас меньше малого — всего один процент от общей площади лесов Советского Союза. На какую долю процента уменьшилась эта площадь сегодня?
Слава богу, миновали вырубку — лобное место «Золотого куста». Едем дальше, в лесную глубь. Срубленные деревья не воскресить. Надо подумать о смене тем, кто сегодня ушел из дубравы. Где-то сказано: «Срубил дерево — посади два». Но чтоб срубить, нужны минуты, а посадить, выходить, вырастить? «Посади два…» Бумага все терпит…
Как сажают дубы в Шиповом лесу, как подрастает здесь «племя младое, незнакомое»?
