Девяностые годы. Полянский поправляет Тиханова. Надо вдвое уменьшить количество вяза. Снова поражение. Вяз и в малом количестве забивает дуб.
1908 год. Высоцкий на VIII съезде лесоводов предлагает новый способ — древесно-кустарниковый. Надо совсем отказаться от ильмовых (это вяз, берест), надо заменить их кустарниками. Они-то уж не заглушат дуб, будут на первых порах служить ему защитой, прикрытием.
На этом же съезде лесовод Дахнов рекомендует свой способ: древесно-теневой. Дуб и ясень — светолюбы; надо чередовать их с тенелюбами — липой и кленами, остролистным и полевым.
Съезд принял оба способа. И они успешно применялись. Но где? При посадке лесных массивов, рощ. А лесополоса — это совсем иное. Это новая, особая, не виданная еще на земле роща. Она должна обладать целым рядом свойств. И каждое необходимо. Только комплекс их оправдывает существование полосы.
Каковы эти свойства?
Лес растет медленно, десятилетия. Лесхозы, лесничества учитывают, планируют это: древесина должна созреть. Лес-молодняк промышленного значения не имеет.
Но лесополосе нельзя позволить медленно расти: она полезащитная, значит, должна работать как можно раньше — уже на третьем-четвертом году жизни. Работа у нее очень сложная. Полоса гасит суховеи, усмиряет их. Чем сильнее ветер, тем легче с ним справиться. Натолкнувшись на зеленый древесный заслон, ветер теряет третью часть своей первоначальной скорости — той, с которой несся по открытой степи, Уменьшение скорости — величина переменная. У подветренной опушки лесополосы ветер почти теряет свою прыть, скорость падает на 70—80 процентов. А дальше, за опушкой, в поле? Там влияние сказывается на расстоянии, равном тридцати высотам древостоя. Если молодая, всего десятиметровая, полоса встанет на пути ветра, то на протяжении трехсот метров будет ослаблена сила его воздействия на соседнее поле. Слабее ветер — меньше испарение влаги из почвы, из растений. На целую треть меньше!
Но лесная полоса не только ветроперехватчик, она — влагонакопитель. Запас снежной воды на защищенных полях вдвое больший, чем в открытой степи. Почему? Потому, что рыхлая земля под лесом как решето: быстро, легко поглощает любые воды, отправляя их потом в «запасники» — подпочвенные хранилища влаги. Отсюда начинается безостановочное путешествие грунтовых вод — внутрипочвенный сток. Воды движутся в более низкие места — к рекам, к озерам, к балкам, ползут с черепашьей скоростью — десяток метров в сутки. Но в конце концов достигают финиша. Вот и стоит на одном уровне, даже в самые бездождные годы, тихая, спокойная вода в прудах Каменной степи. Солнцу ее не выпить — запас денно и нощно пополняется.
…Вечереет. Октябрьское светлое время все уменьшается. Сегодня солнце взошло на две минуты позже, зайдет на две минуты раньше. Только что стояло оно над вершинами дубов, а сейчас спряталось в их редеющих светло-коричневых кронах; просвеченные насквозь, сухие листья желто засветились, вот-вот вспыхнут. Короткий лучик упал на очки Шаповалова, сверкнул остро, бело. Жмурясь, Шаповалов наклонил голову.
— Тридцать четвертая — это уже лес, настоящая дубрава «чистых кровей». Попробуйте ногой. Пружинит, как матрац. Это многолетняя многослойная подстилка, толстая, лесная — пять сантиметров. На деревьях, в подлеске лесные птицы — зяблик, наша жар-птица — иволга, дрозд. Дятлы? Нет, их, слава богу, мало, они — санитары. Стучат — значит, где-то появились больные деревья. Сейчас осень, тишина, а весной тут такой щебет, свист, хоть бери микрофон, записывай голоса.
Я наклоняюсь, ищу, нет ли под деревьями лесных трав. Их мало.
Высохшая плющевидная будра — весной она зацветет невзрачными лиловыми цветами. Сейчас листья пожухли, сморщились, но форму сохранили. Что еще? Бесколосые длинные стебли. Злак. Какой? Трудно сказать. Может, типчак забрел сюда из степи…
А если поднять лесную подстилку? Ага! Вот крупные, яйцевидные листья, совсем желтые. Ландыш. Типичный обитатель леса. Но вообще трав мало.
С обеих сторон полоса окаймлена кустарниками. Это опушка.
Снизу смотрю сквозь лесополосу. Она очень густая, хотя сейчас октябрь, усиленный листопад.
Я смеюсь:
— Не лесополоса — чаща!
Шаповалов вздыхает.
— Что поделаешь, сделали послабление. Тридцать четвертая — общая любимица, элита… Вот и балуем ее, похваляемся перед экскурсантами. А вообще — непорядок.
— Но лесополосы — это же рощи. Роща должна быть густой.
— Роща — да, лесополоса — нет. Вы их путаете. Лесная полоса должна быть в меру изреженной, ажурной. Надо, чтобы ветер сверху донизу свободно гулял по ней, чтобы воздух — летом горячий, зимой холодный — не застаивался. А густая лесополоса как глухой забор — под, деревьями сугробы навалом, зато в поле снежный покров гораздо тоньше. Плохо! Снег должен везде лежать ровным слоем. Ажурная полоса так его и распределяет — себе и полю поровну.
— Значит, все полосы прореживаются?
— Конечно. Иначе джунгли вырастут — не продерешься. На опушках у нас — боярышник. Это часовой полосы: не впускает из степи дикие травы — они иссушают почву, а из полосы не выпускает в степь дуб, клен, березу. Им только дай волю. Сразу полезут в поле. Но за боярышником тоже нужен глаз да глаз. Чуть зазевался, он сам вырвется в степь, захватит поле, начнет теснить хлеба.
Я подхожу к опушке. Густая сетка веток боярышника уже безлистна, но темно-красных ягод много — птицы не успели склевать. Ягоды некрупные, сухие, кремовые на изломе, сладковато-мучнистые на вкус. Начни есть — не отвяжешься. Как семечки.
Набираю полный карман, предлагаю Шаповалову. Он отказывается. Это ягоды обычного боярышника, они невкусные. Здесь растет еще боярышник крупноплодный. Тот куда вкуснее. Но ягод его сейчас не найдете — экскурсанты все оборвали.
Тридцать четвертая — детище Морозова.
Он прожил здесь три года и вырастил тридцать три полосы. Тридцать три зеленых памятника. Каждая полоса — живая лаборатория.
Шаповалов приводит слова Морозова: «Никакие кабинетные измышления не заменят выводов, сделанных в природе».
Все они — Собеневский, Морозов, Михайлов — большую часть жизни провели в лесу, в степи, на полях. Опыты, бесконечные поиски новых типов смешения пород — это не для кабинетной работы.
Живая лаборатория, лаборатория под открытым небом… Условия работы здесь особые. И не в жаре, не а ветрах, не в дождях дело. Суть в другом: результатов опыта здесь ждут не дни, не месяцы — годы. Деревья растут медленно; не сразу заметит лесовод, что вяз и берест, перегнав дуб, глушат его. Не убирать их с полосы — вырастут не дубравы, а вязовые, берестовые рощи. Пришлось отказаться от вяза и береста, стали пробовать другие породы. Клен. Их несколько, и каждый со своим норовом, подчас коварным. Клен ясенелистный быстро набирает высоту. Полоса начинает работать в положенный срок — заслоняет поле от суховеев. Но на седьмом-восьмом году жизни клен вдруг хиреет. Стволы наклоняются, никнут, вот-вот упадут в разные стороны. Наступает преждевременное одряхление.
Другой клен — остролистный — более стоек, и крона у него узкая; перегнав дуб в росте, клен его не затеняет, «сам живет и жить дает другим». Кроме того, клен этот обнаруживает неожиданное свойство: он защитник дуба от березы бородавчатой.
Как, тихая, печальная береза, песенное дерево, — агрессор? Забивает дуб? Я не верю своим ушам.
Шаповалов смеется.
— Внешность часто обманчива. Крепыш дуб вдруг пасует перед нежной березой.
Как возникает «конфликт»? Дуб обладает могучей корневой системой — семь метров глубины, пять в радиусе. С такой площади всегда можно обеспечить себя влагой, пищей. Но вот рядом поселилась береза со своей поверхностной, очень разветвленной корневой системой. Растет она быстро: в два года это полуметровое дерево, в три — семиметровое. Дуб отстал. Он растет очень медленно. А почва вокруг него на пять — семь метров уже прошита березовыми корнями. Они перехватывают львиную долю влаги, и питание дуба резко ухудшается. Мало того: крона березы затеняет дуб, заслоняет от него солнце. Дела дуба совсем плохи: он на голодном пайке — и водном, и световом.
