– Да-да. Кирилл так Кирилл. А мы… что скажете, сколько нужно, вы только скажите…

– Да ниче не надо, – устало сказала Аглая.

– Нет, вы только скажите, – не унималась женщина. – Мы все, мы все…

– Ладно. Тогда – чего не жалко.

Женщины ушли в морозную темень, прижимая укутанного мальчика – сытого, спящего и здорового.

На следующий день во двор въехал самосвал и высыпал душистую гору березовых дров.

Нам часто приносили чего не жалко.

Аглае приносили: мед в трехлитровой банке, яйца в корзинках, гепариновую мазь, отрезы шерсти на платье, замороженное мясо, краску для потолка, новые валенки, банки с вареньем, мотки болгарской шерсти, козлиную шкуру на диван, штакетник на забор, раковину из нержавейки и прочие полезные в хозяйстве вещи.

Приносили и деньги, но редко. В такие дни Аглая как-то стыдливо клала сверток на стол, на газеты Деды. Тот смеялся над ней, но мятые купюрки забирал в карман, знал, что не отвяжется. У нас так принято: деньги – мужчине.

Нет людей плохих. Нет людей хороших. И все люди грешные, а хотят уйти от греха.

Как мать моя захворала, так и я захворала. Маленькая была совсем, грудная. Без молока-то материного пропала бы. А взяла меня кормить марийка – они рядом жили. Так потом и жила: то к своим, то к ней – на два дома. Отец-то бранился, ну да чего уж. Ребенок он везде ребенок. Кормилица моя образованная была – в школе работала. Меня тоже учила, да я глупая была – мне бы только бегать. Бегала-бегала, а в голове-то все-таки набилось – не выкинешь. И не захотела я к своим жить идти. Ох, отец-то рвал! Потом-то, конечно, вернулась. А и все равно ушла.

Родители мне тоже добра хотели. А поди-ко разбери, где оно – добро. Что к хорошему, что к плохому… Каждый сам себе голова, сам себе хозяин.

На дворе установилось тепло, и я совсем отбилась от рук. Поначалу, промотавшись весь день с мокрыми ногами, принялась было кашлять и сопливеть. Но солнце припекало, чирикали воробьи, по улицам расползались лужи. Мне хотелось бегать, прыгать и орать. Болеть было некогда и незачем. За зиму я здорово подросла и окрепла.

Деда ежедневно брал портфель и уходил на работу. Аглая оставалась дома. А я дома не оставалась – черный поселок в низине звал меня. «Амари», – говорил мне ласково старик.

А потом на землю опустился август – теплый, пожилой и усталый, время, когда по утрам летят холодные паутинки и ложится блестящая роса, а днем бесцветное небо тихо звенит, а земля тяжело нагревается, словно старая летняя печка во дворе.

Весь день я провела со своими крикливыми товарищами. Мы обтрясли яблони в чужом саду, купались в грязном теплом пруду, лакомились апельсиновым мармеладом и семечками, на спор ели дождевых червей и совершали разбойное нападение на чужих девочек, кидая в них сухими комьями глины.

Я пришла домой посреди звездной ночи – усталая, голодная, с тяжелыми веками и грязнущими ногами. Не в силах вползти на крыльцо, плюхнулась на лавку и принялась снимать пыльные сандалии. Окно было распахнуто и затянуто марлей. Слышны были голоса и плеск воды – Аглая стирала.

– Но это необходимо, пойми, – говорил Деда.

– Рано еще. Хоть бы год еще погуляла, – устало отозвалась Аглая. – Ее там обидят, я знаю.

– По-твоему, ей лучше таскаться с этими?

Воцарилось молчание. Как будто дом и двор накрыли чугунной крышкой.

– Прости.

– Ничего.

– Я имел в виду…

– Я знаю.

– Но нельзя же так. Обидят – не обидят… Может, запереть ее на чердаке, чтобы никто не обидел?

– Нет, – Аглая вздохнула. – Только не запереть.

– Она человек. Девочка, – втолковывал Деда. – Ей учиться надо…

– Толку от этой учебы, – Аглая хлопнула мокрой тряпкой и вылила воду в ведро. – Вот ты ученый… Впрочем, делайте что хотите.

Послышались шаги. Аглая спустилась по ступенькам и выплеснула воду в угол двора. Я поднялась навстречу и уткнулась головой в мокрый подол на ее животе. Она ласково погладила меня.

– Мара, пойдешь в школу? – спросил Деда, приподняв марлю на окне.

Я посмотрела на Аглаю. Она улыбалась – мелкие морщинки лучиками разбегались от уголков рта и глаз.

– Да, – сказала я. – Пойду.

Свежим утром накрапывал дождь. Мы шли втроем по глянцевой от воды дороге. Юбка неловко хлопала по коленям. Букет астр пах мятой травой и скорой осенью. Я то и дело трясла головой, как кошка – банты непривычно стягивали волосы, мешали. На повороте Деда приподнял меня и поцеловал в нос.

– Ну, давай, что ли, старайся, не подведи. Да смотри, плохие слова не говори, это тебе не… – Он осекся, глянул на Аглаю. – Не дома.

И он поспешил на работу. А мы пошли дальше вдвоем. Аглая все молчала.

На школьном дворе было полно народу. Аглая протащила меня сквозь толпу и сунула в руки высокой пожилой женщине – мягкой, как булка, и душистой, как наша заведующая. А кругом были дети – совсем другие, чужие, не наши…

И вот мы пошли. И уже входя в неведомые двери, я оглянулась. Аглая стояла посреди двора. Ветер трепал ее крашеные волосы, хлопал полами клетчатого пиджака.

И я не выдержала – бросилась, побежала, спотыкаясь, уткнулась головой в ее худой живот.

– Пошли домой! Они все другие!

– Ну что же, что другие? Есть разные люди, – сказала она тихо. – А ты у меня лучше всех – и умница, и красавица.

Я подняла лицо. Мы стояли посреди двора и смотрели друг на друга.

– Ты будешь меня тут ждать?

– А как же! Буду, чяери, буду.

– Тогда я обратно, а ты жди! Никуда не уходи.

Тяжелые створки дверей сомкнулись за спиной. Запах побелки и помятых цветов. Цоканье чужих каблуков по каменному полу. Гулкие голоса, чистые окна, шелест бумаги.

Умница и красавица. Не те ли слова прошептала чеваханя в маленькое грязное ушко?

«А ну поворотись, милая!»

Я бежала вверх по лестнице. Бежала в другой мир, чтобы остаться в нем навсегда. Бежала от Аглаи, от черного поселка, от бражки и овсяных лепешек, от песен и брани.

Что к хорошему, что к плохому… да кто разберет! Никто этого не знает.

Усталость настигала в лифте. На работе она просто не успевала дотянуться – пряталась под столом, выжидала. Не трогала и по дороге с работы – дремала, жалась серой тенью на заднем сиденье авто. Но за двадцать секунд, что проходили внутри тесного параллелепипеда, исписанного и описанного, нервно дергающегося на каждом этаже, пахнущего кислым пивом, мятными жвачками и чужими дезодорантами, наваливалась, дотягивалась из несвежих углов, тяжело цеплялась за ноги и тянула вниз. В лифте Саше неизменно приходила одна и та же мысль – выползти и сразу свалиться, растечься медузой по кафелю лестничной клетки. Ну ее, квартиру. Не все ли равно, где уснуть.

Но она, конечно, не сваливалась, а добредала до двери, роняла сумочку, долго рылась в поисках ключей и в который раз спрашивала себя – почему она такая дура, что не может приготовить их заранее?

Ключ повернулся. Замок тихо щелкнул. Дверь мягко отворилась. Уф.

Каждый вечер Саша радовалась, что у нее нет собаки. Боже, какое счастье – просто прийти и ухнуться на диван. Она совершенно не понимала собачников. Тащиться обратно, нырять в вонючий лифт, бродить под дождем, выжидая, пока ликующий мохнатик подберет все палки и вдоволь натявкается на прохожих, мыть лапы, а потом прихожую… спасибо, нет.

Вторым счастьем было снять колготки и лифчик. Тело сразу выдыхало и расслаблялось, просилось под душ, под тепленькую водичку и ароматные масла.

День выдался тяжелым, напряженным, на грани, на выдохе, на последней капле. Поэтому Саша не жалела ни воды, ни масел. Вода упруго била по лицу и плечам. Глаза тяжело слипались.

Она вышла из ванной, прошлепала мокрыми ногами на кухню, достала из холодильника йогурт и огурец, смешала в блендере и выпила. Милый ужин. Кто много не жрет, тому Бог подает. Ну вот, поели, можно и расслабиться.