Но эта история не про обувь. А про то, как однажды меня обидели. Наверное, не очень сильно, а то бы помнила – как и кто. У двенадцатилетних это обычное дело: только что была вражда, только что летели в лицо гадкие слова и сжимались кулаки, и вот опять – любовь и дружба до гроба. Или наоборот.

Я сидела на батарее и ненавидела весь свет. Все было плохо. Все бесило. У ног валялась сумка. Домой идти не хотелось.

– Чего это ты тут… как в воду опущенная? Что, двойку получила?

Я промолчала. Не твоего ума дело! Моешь свой пол, вот и мой.

– А может, случилось чего?

Вот пристала!

– Эй! Язык, что ли, проглотила? Случилось, говорю, чего?

– Нет. Не случилось.

– У внука в выходные хомяк подох. Тоже целый день так сидел. На весь свет дулся. А мы вот тут… дуйся не дуйся… Иди-ка тряпкой помаши! Да целый день! Грязи натаскают…

Ну, началось! Я сползла с батареи и подобрала сумку.

– Пошла? Принеси-ка мне водички заодно. Во-он чистое ведерко стоит.

Чего сейчас хотелось меньше всего, так это таскать ведра за здорово живешь. Но отказывать было неудобно – все-таки пожилой человек.

– Ага, спасибо. И тряпку сухую принеси из туалета.

Как будто сразу сказать нельзя было!

– Ой, спасибо! А цветочки не польешь еще? Полей, а! Вон баночка стоит.

Цветочки, значит. Да провалиться тебе вместе с цветочками. У меня ВСЕ плохо! А тут цветочки!

Но, конечно, я полила, никуда не денешься. Для того, чтобы полить на верхних полках, нужно было вытянуться на цыпочках.

А она в это время возила мохнатой шваброй по полу. Из кожаных тапочек торчали драные носки. Из-под халата криво свисал край клетчатой юбки.

– Ай, молодец, помогла! Ну, все, пошли отдыхать. Пошли-пошли, нос не задирай. Чего букой-то сидеть?

И я впервые оказалась в маленькой комнатке, оклеенной открытками, церковными календарями, журнальными вырезками, пластмассовыми розами и фотографиями мыльно-мексиканских звезд. Посередине стоял крошечный столик. Женщина поставила на него термос и налила мне чай. Потом повозилась в широкой сумке и достала завернутые в бумагу пироги.

– Вчерашние. С рыбой.

Я терпеть не могла с рыбой. Да еще и вчерашние. И чай был слишком крепкий и горячий. Но она сидела напротив, подпирала толстой рукой большую голову в косынке и смотрела так, будто только что решила подарить мне лучший алмаз из своей короны. Я решила быть до конца вежливой и откусила кусочек. Еще и лук, фу.

– Спасибо.

– Сахарок бери, – она стащила с головы платок и пригладила седые волосы. – А у меня сына посадили. Три года дали. Никого не трогал, просто мимо проходил. Опознали, и привет. Вот докажи-ка теперь! А потому что пить надо меньше – все от этого. Ты ешь, ешь. А куда вернется? С женой развелись, ребенок с ней живет. Ты Катю мою знаешь? Маленькая такая, ко мне все бегает. Нет? Вот бегает пока. Мать-то не дура, уши ей прочищает. А то вдруг к папке убежит! Чай-то пей, остынет! А я так люблю пить – сахар макнуть и чтоб таял во рту. Вот это да! Мы вот раньше в деревне…

И я узнала, что у них в деревне школа была далеко – за шесть километров. И приходилось бежать всю дорогу, потому что медленно идти «ноги озябнут, сапожки-то дырявые». Сладостей же не было вообще – «принесут сахара кусок, и радуйся».

С непривычно крепкого чая я поперхнулась и закашлялась. Меня тут же гулко похлопали по спине и сказали, что кашель нехороший.

– От простуды всегда надо есть редьку – больше ничего и не надо, а все таблетки – одна химия. Только деньги из людей выколачивают! Ну, водочки еще можно, немножко, с наперсточек. Не тебе, конечно.

Потом, ни с того ни с сего, мне поведали душещипательную историю о некоей племяннице Але, которую бросил муж, оставил одну с двумя детьми, – «и куда она теперь такая нужна, в тридцать лет, да с хвостом?» Алю было жалко, но она сама была виновата – «ходит как стельная корова».

Дальше пошли совсем туманные разговоры – об экстрасенсах, о цыганах, о том, как у одной бабы лопнуло обручальное кольцо, а потом она померла; о том, что куриные ноги из Америки нельзя есть – «в них специально яд кладут»; о том, что скоро точно будет война…

Я сидела, развесив уши.

– А война с кем?

– Никто не знает. Это предсказание такое было, что будет еще одна война и победит, – зловещим шепотом, – женщина с красными ногтями!

– Почему так? – удивилась я.

– А вот так! Предсказательница есть такая. В Болгарии, по-моему, живет, не помню… Что говорит – все правда. Да ты ешь пирог-то. Не нравится, что ли?

– Очень нравится!

– Раньше пироги-то… с чем только не пекли! С хвощем вот!

– Это как?!

– А берут хвощ, только не тот, который зеленый, – тем отравиться можно, – а толстый такой, весной растет… и пекут. Сладко очень!

Так зашел разговор о травах. Моя собеседница засучила рукав и показала длинное красное пятно у локтя.

– Вот! А говорили – рак кожи, рак кожи… Резать хотели. У нас в Марийке бабка одна живет, к ней ходила. Ну, денег, конечно, извела – как положено. А она говорит – укроп! Да, ешь, говорит, укроп, но помаленьку. И водочкой запивать – немного, с наперсточек. И прошло ведь! Врачи, они ничего не понимают.

Словно вспомнив о чем-то важном, женщина сунула руку куда-то под стол, достала маленькую бутылку с жидкостью цвета разбавленного молока, открутила пробку, хлебнула, крякнула и понюхала подгорелую горбушку.

– Немножко можно – это на здоровье только! – назидательно сказала она.

Мне, конечно, хотелось больше узнать про экстрасенсов, травы и предсказания, но темы у рассказчицы выстреливали спонтанно и сменяли друг друга с поразительной скоростью.

Мы еще обсудили новый сериал, борьбу с колорадским жуком, цены на мясо, политическую ситуацию в стране, пользу поясов из собачьей шерсти, церковные праздники, варенье-пятиминутку и молодых бездельников. Ну, ладно, не мы обсудили – это она обсуждала, это она глубокомысленно поднимала палец и прикрывала глаза, это она заговорщицки наклонялась ко мне, пигалице, и поверяла страшные секреты, это она – все знающая и обо всем имеющая свое мнение – имела право осудить и указать.

Я съела все пироги – целых три куска. И даже запросто проглотила огромные фрагменты лука и мелкие рыбьи косточки.

Очередь шла вдоль длинного стола до самого окна, делала поворот, доползала до закрытой двери и продолжалась за ней. То и дело дверь приоткрывалась, и чья-то нетерпеливая голова норовила пролезть раньше времени.

– Закройте дверь с той стороны. Дует. Все успеете.

Легко говорить. Конечно, успеем, куда торопиться-то? Уроки закончены, а следующие только в восемь утра. Всю ночь можно простоять.

В небольшом помещении пахло свежей бумагой, новой краской и каким-то сладким запахом, похожим на микстуру от кашля. В накаленном воздухе плавали пылинки. Висело прогретое светлое сонное марево, обязательно появляющееся во всех без исключения библиотеках в послеобеденный час. Я зевнула и переступила на полшага вперед – где-то далеко впереди счастливец поставил свои подписи на бежевой картонке и сгреб стопку книг. Дверь открылась и закрылась. В библиотеку проникло еще одно существо.

– Пока не заходите. Нечем дышать уже.

Существо – полная девочка с осветленной челкой – повернулось было к двери, но разумно передумало выходить. Кто его знает, когда представится второй шанс. И она сделала то, за что тут же удостоилась наших осуждающих взглядов, – протянула руку, открыла и закрыла дверь. Скрип петель, негромкий хлопок. Нечестно.

До меня осталось три человека. Я уже видела тесное пространство письменного стола, со всех сторон ограниченное стопками учебников, ряды маленьких фанерных ящичков с твердыми картонными карточками и человека, от черепашьей медлительности которого зависело мое возможное опоздание в музыкалку.

Она склонилась так низко, что видны были только круглые плечи и растрепанный кукушок реденьких желтоватых волос. Лицо почти прижалось к столу, под ним шустро шевелились морщинистые руки.