Ненавижу-ненавижу!
А она шла вдоль сумрачных кустов, и сиреневая полоса неба догорала за холмом. От реки тянуло свежестью.
– Привет, – позвал голос.
– Привет.
Сиреневые облака наполнились чернилами. Деревья потемнели, зашуршали. Там, за границей парка, мерцали желтые окна, фонари озаряли дорожки, а тут было сумрачно и тепло.
Они сидели, прижавшись друг к другу, сцепившись руками как маленькие. Молчали. Оба соскучились. В этой тоске друг без друга чуялось что-то собачье, животное.
Вот ведь какая штука… вроде в жизни и удивляться нечему. Все, казалось бы, случилось. Ан нет. Но ни у того, ни у другого не было еще такого животного родства, когда человек рядом словно часть твоего тела. Как нога, глаз или почка. Ведь можно жить без одного глаза или без одной ноги? Можно. Но неудобно. А тут… вот ведь оно как – нога появилась.
– Сказала ему?
– Ага.
– И чего он?
– Молчит. Сегодня так глянул на меня, прямо – ух! И опять сидит, ест.
– Ничего, привыкнет. Я ж не враг.
Обратно шли вместе. Город спал. Спали черные деревья. Калитка скрипнула тихо, неохотно. А в глубине теплого дома, за слоями стен, вещей и темноты, лежал тот, кто считался спящим. Про него сейчас, конечно, забыли. А он не спал, смотрел в угол, и усталые глаза делили тьму на желтые круги.
3
– Вот будет двенадцать – из дому уйду.
– Ну и куда ты пойдешь? Дома нет, денег нет.
– Не знаю. Может, к бабке уеду.
– Она же у тебя пьющая.
– Сегодня пьющая, завтра непьющая.
– Ага, счас.
– Да иди ты.
– Да сам иди.
Они сидели на бревне и швыряли камешки в лягушек. До берега было метров пять, а лягушки были быстрыми, маленькими и землистыми, похожими на засохшие козявки. Они резво прыгали в сторону воды, а допрыгав, тут же исчезали, растворялись в теплом зеленоватом супе.
– Один фиг в них не попасть.
– А вот так?
Целая гроздь мелких камней свистнула в воздухе и прошуршала по бережку. Лягушки бросились врассыпную. Лишь одна замешкалась, сбилась с ритма прыжка.
– Попал! А вот тебе еще…
Камень не попал. Упал рядом.
– Дурак ты.
– Че?
– Че слышал.
Замолчали. Над водой острыми стрелками носились стрекозы – оскорбительно неуловимые, непонятно невесомые.
– А вот с фига ли ты на него взъелся? Мама говорит, он хороший.
– Вот и взяла бы его себе. Если такой хороший.
– Не, ну серьезно. Говорят, он раньше в заповеднике работал.
– Вот там бы и оставался. Убогий, блин.
Мальчик сплюнул в траву и уставился на друга. И неожиданно понял, что друг его необыкновенно глупый. Ничего в жизни не понимает. Читает книжки про корабли. И кораблей этих у него до дури и до потолка – на шкафах, на полках. А больше ничего и не знает. И лицо у него глупое как ватрушка. Даже удивительно, как эта сдобная дурость не стала заметна раньше.
– Ты чего смотришь?
– Так уж. Домой пора.
– Ну, пошли.
Врезать бы ему. Прямо в ватрушку.
– Ой, смотри! Вон. Змейки какие. Я их тут уже видел.
Змейки неподвижно лежали на камне – тонкие, блестящие, цвета красного кирпича. Одна будто почувствовала, что на нее смотрят, – приподняла темную треугольную головку и повернулась в сторону мальчиков. Другая, казалось, спала. Их спинки тускло поблескивали. Темные пятнышки походили на аккуратно приклеенные монетки.
– Ты куда?
– Сфоткаю на телефон. Тихо ты.
Он шел так медленно, как только мог. Помнил, что змеи видят только то, что движется. Тише, тише…
– Ты че, дурак? Они же змеи.
– Тихо!
Неподвижные глаза смотрели мимо него. Тонкий, как волосок, язык молниеносно появлялся, замирал и снова исчезал. Змейки не двигались. Рука полезла в карман. Нагретый теплом тела мобильник включился не сразу. Все движения – как во сне. Ах вы, непонятные змейки! Ну-ка, не двигайтесь. Задняя камера, режим «макросъемка»… Ближе, ближе… Боковым зрением он видел лицо друга – бледное, покрытое непропеченными веснушками. Заткнись и не вякай. А змейки не шевелились.
Большой палец опустился на экран. Щелк. Словно сломалась соломина.
Невидимый глазу прыжок. Боль.
– А-а-а!
Он кричал всю дорогу. Кричал и прощался с жизнью. Только палец и боль, больше ничего. Он точно знал, что умрет. Звал маму. Звал громко, позорно, на всю улицу. Яд змеи полз по крови прямо к сердцу. Когда он достанет до сердца, жизнь кончится!
– Мама!
А мамы не было.
И главное, так глупо все кончилось, из-за какой-то фотки.
Проклятые змеи, чтоб вы сдохли, сдохли! Не хочу умирать, не хочу, мне страшно, мама!
– Мама-а-а-а! А-а!
4
Когда-то человека назвали Тихоном. Жил себе Тихон, жил. Чуть пообтрепался. Разочаровался. Плюнул на все. Ушел в лес.
Мониторить численность глухарей тоже кому-то надо. А они красивые, глухари. И журавли на болотах, и совы, сидящие по дуплам, и простые сороки, и пугливые зеленушки. Он бродил по чащобам, ночевал в палатках и мок под дождем.
А вдруг нашел то, на что и не надеялся. И казалось – то ли мир перевернулся, то ли с глаз сняли защитные фильтры, то ли он просто тронулся умом.
С собой в новый дом взял только личное – зубную щетку, одежду и ноутбук. Взволнованно огляделся.
– Ну как тебе?
– Очень хорошо, знаешь… тепло так.
– Ну и славно. Располагайся. Я скоро приду.
Он уселся в кресло и начал привыкать, пропитываться домом. Хорошее место.
И тут теплую тишину взорвал безумный крик.
Первым вбежал рыжий мальчик с круглым лицом и вытаращенными глазами.
– А! Там! Это! Вы кто? Помогите, а!
Второго узнал сразу – такие же прямые черные волосы, такие же длинные ноги и руки, не перепутать. Мальчик, задыхаясь и подвывая, повалился на ковер.
– Что с ним?
– Змея укусила, вот!
– Змея?!
Тихон похолодел, застыл на секунду и кинулся на пол к мальчику.
– Где?
– Да палец, палец!
– А-а-а! Умираю, я умираю! Мама-а-а!
Опасно укусить могла только гадюка, Тихон это знал. И знал, как выглядит ее укус.
– Какая змея? Как выглядела?
– Не знаю! Там! – по веснушкам лились слезы.
– Серая? Черная?
– Нет. Красная такая… с коричневым. Их там две было.
– Красная… – Тихон туго соображал. – Принеси аптечку из машины. Быстро! Там открыто.
5
На оранжевом небе висело красное Солнце. Оно медленно уходило под землю, и можно было тысячу раз слышать про то, что Солнце – огромный шар, а Земля – маленькая планета, а все равно верить как в детстве: красное Солнце проваливается в черную землю. Ложится спать.
Веки тяжелели, тоже тянулись к земле. Лоб пылал. В животе до сих пор тихо и ритмично подергивались отзвуки долгой истерики.
Справа сидела мама. Она обнимала за плечи, дула на горячую голову. Уйди, уйди, уйди, не надо, и без тебя тошно. Не жалей… уйди, уйди, уйди. Но он молчал.
Слева сидел тот, кто накормил его супрастином и промыл ранку.
И ведь о дурацком укусе говорили, о чем же еще!
– …медянки, это медянки…
– …не ядовитые, нет…
– …так странно… напугался…
– …медянки… медянки…
Лучше бы умереть. Тогда бы они поняли. Что поняли? Он закрыл глаза и сразу увидел красную змейку – треугольная голова, узкие глазки, высунутый дрожащий язык. Медянки, это медянки!
– Мама!
– Тшш… Пошли-ка спать.
Взгляд, брошенный на медно-красный круг. Ярость. Усталость от ярости. Усталость от всего и сама по себе. Ну и пусть говорят. Ну и пусть это Солнце уйдет навсегда. И пусть! Тяжелые веки наливались тьмой и становились прохладными. И он падал куда-то, а там были змейки, много змеек, и все тянули к нему треугольные головки. Медянки были все из меди, как роботы, они пришли его убить. А еще был друг, и он смеялся. А еще был этот…
Он вздрагивал и во сне сжимал мамину руку. А мама никуда не уходила. Она прилегла рядом и что-то бормотала.
