– Понятия не имею. Совершенно невнятный рандом. Я так думаю – просто листала чужие ленты, тыкалась в посторонних людей. Наверное, кто-то ей почему-то нравится – им пишет. Наверное, так и на вас вышла.
– И много их – таких посторонних?
Мужчина снова что-то поискал глазами на небе.
– Не так чтобы много. Могу я задать вам один вопрос?
– Задайте.
– Вы добрая?
Саша снова опешила.
– Что, простите?
– Вы считаете себя доброй?
– Ну, знаете… Не бывает людей добрых и злых, это не сказка.
– А если бы сказка?
– Не знаю.
Очитков вновь замолчал, призадумался. Молчала и Саша.
– Могу я попросить вас об одном одолжении? – спросил он.
– Смотря о каком.
– Отвечайте ей иногда. Часто не надо, а то задолбает. Она такая, знаете ли… Но иногда отвечайте.
– Вы за этим меня позвали? – холодно спросила Саша. – Просто указать мне, что надо делать? Просто спросить – добрая ли я?
– Простите, если чем-то…
– Обидели? Нет, ну что вы! Какие проблемы! Дело-то житейское. Просто странная девочка пишет странные письма. Просто какой-то мужик зовет, чтобы это разрулить. Я сваляла дурака. Это вы простите.
Она резко развернулась и пошла прочь.
4
«Жизнь твоя, она одна.
И не важно что скажут люди.
Мнений бывает много
Злым людям, не надо нечего доказывать
Они сами все поймут.
Сияй от радости, улыбайся.
Жизнь одна цени».
Саша отложила телефон и просмотрела меню. Сегодня с самого утра ее преследовало навязчивое и преступное желание – ей страшно хотелось пирожного. И обязательно корзиночку, чтоб тесто было хрустящим и сыпучим, внутри прилепилось густое повидло, а сверху – такой сладкий кремовый цветочек, который всегда не помещается во рту и измазывает уголки губ. Она уж было решила уступить своим слабостям (черт с ней, с диетой!), но, как назло, в злополучном кафе корзиночек не оказалось. Лишь приторные тирамису и унылые чизкейки. Ладно, пусть будет чизкейк, у него хотя бы нижняя часть похожа на корзиночку.
На столик бесшумно опустилась чашка кофе.
Лиза печатала. Кофе стыл. Саша бессмысленно смотрела на экран. Печатает… печатает… Принесли пирожное. Аккуратный треугольник был похож на старый айсберг. За окном снова лил дождь. Салфетки в подставке были уложены в виде лотоса. Печатает…
«Я играла, и мечтала что когда я вырасту: я буду летать. Я хочу быть птицей, чтоб взлетать (высоко-высоко). Я думаю, что каждый хочет взлететь: да так, чтоб не боло проблем. Но многие (птицы не могут летать) И мне очень жаль их. Один раз я видела что у птицы сломана крылышко. Я так плакала, и отнесла домой. И когда я хотела помочь ей… Она умерла. На столько я плакала, буто это был мой друг. Я его закапала. Я сильно плакала, за него. У меня сердце сжималось. Мне на столько было жалко».
Саша посмотрела на пирожное. Есть больше не хотелось. Почему она пишет ей? Почему она пишет ей это?
«А у вас тоже ведь была такое или не было?»
О господи… Отвечайте ей иногда…
«Да, было. Очень давно».
«А вы плакали? Я иногда плакчу…»
«Да. Плакала».
Пора это сворачивать, пора…
«Вы чудо! Вы чудесная женщина! Вы классная! Пусть у вас все будит хорошо. Потому-что. Плохо быть не можит».
Саша отключила Интернет, бросила телефон в сумку, оставила на столе сложенную пополам купюру, кивнула официанту и пошла к выходу.
Недоеденное пирожное осталось на тарелке одиноким куском древнего оплавившегося айсберга.
Во дворе перед окнами спальни рос клен. Саше он нравился. Было красиво летом, когда густая сочная листва тихо шелестела ночами в неподвижном городском воздухе или тревожно шумела под порывами ветра в грозу. Было замечательно в начале осени, когда листья каждый день меняли краски: наливались золотом, лисьим мехом и свекольным соком, – сияли, просвечивали под легкими слабыми лучами, а потом легко срывались и покрывали потрескавшийся асфальт ярким волшебным ковром. Но с потерей листьев становилось зябко, жутковато.
Голое обледенелое дерево бессмысленно скребло ветками по стене, и Саше казалось – оно пытается вскарабкаться к ней, в тепло, в сытое нутро человеческого жилища, где не страшно сломаться от стужи и жестокого северного ветра, где можно пережить бесконечную тоскливую зиму.
Ветер трепал клен. Дерево звенело осыпающимися льдинками, царапалось о кирпичи. Саша лежала в темноте и смотрела, как на стене острые длинные тени пляшут в алом свете вывески круглосуточного магазина. В руке мерцал телефон.
«…На столько я плакала, буто это был мой друг. Я его закапала. Я сильно плакала, за него. У меня сердце сжималось…»
«Знаешь, Лиза, в жизни такое бывает… Странно, что сначала это больно, а потом – нет. У меня тоже случай был в детстве… собака умерла. Самое главное, что я все живу, живу и не могу понять – по моей ли вине? И как так вообще случилось?»
Господи… Зачем все это?
Стерла.
«Знаешь, Лиза… Доброе у тебя сердечко. Не такое, как у других, как у большинства. Ты, наверное, не поймешь. Просто ты другая…»
Жуть просто, какой трындец! Набор сусальных штампов. Ты еще начни ей про уникальность впаривать, дура!
Стерла.
«Лиза, ты, главное, пиши, не стесняйся. Пиши, что хочешь. Хорошо ты пишешь. Иногда ошибки, но это ерунда… Ошибки – не главное. Я сейчас лежу в темноте, за окном холодно и дождь. А я читаю про твою птицу…»
Стерла.
Завела будильник. Посмотрела на пляшущие тени на стене. Все это пустое. Завтра рано вставать.
5
Утро есть сложный ритуал, моление и поклоны непонятному и строгому божеству – набор телодвижений, правильно и четко рассчитанных во времени, сложная звуковая композиция шумящей воды и звона чашек, тесное переплетение вкуса зубной пасты и кофе.
Саша выходила из дома свежей, умытой и бодрой. Ритуальное облачение, правильный макияж, выверенные взмахи фена, дыхание стеклянного пузырька на шею… Утро есть гимн. Жрицы утра знают свое дело.
Жрицы утра знают о проблемах, подстерегающих на пути. Поэтому не паникуют, попав в пробку, а спокойно занимаются своими необязательными делами. Ибо в другое время на эти дела просто может не хватить времени.
«Круто!! Я люблю вас!! Вы такая чудесная!!»
«С добрым утром, Лиза. Почему я чудесная?»
«Вы мне вчеа писали. Я так обрадовалась вы не представляите!»
Саша поджала губы. Писала? Но ведь все стерто. Или нет? Точно, стерто. Уф.
«Светлая
Добрая
Крутая
Вы печатали, я видела потом перестали но, вы писали я видела это… вы писали мне!»
Саша не знала, что ответить. На экране застыл безумный словесный восторг – разлитые пиксели преданности и восхищения. Машины медленно поползли по проспекту. В сером сумраке восходящего дня сияли мертвые огни и висели тревожные звуки.
– Катечка, зайди ко мне на минутку.
– Ну, Са-аш… Давай потом.
– Катюш, надо.
Катечка была маленькая и вся какая-то верткая, масляная. Ей бы пошел рыжий сарафан и тяжелые мониста. Пусть бы прыгала в них по офису, глядишь, и пользы было бы больше.
– Катюш, мне нужна информация об этой школе коррекции. Ну, помнишь? Что за школа? Кто учится? Кто работает?
– Да это было два года назад! Я, думаешь, помню?
– Катюш, ну поищи.
– А спросить у этого, как его… убогого? Который нам все документы запорол?
– С ним я потом разберусь. Кстати, напомни мне, кто он там такой.
– Да кто ж его знает теперь? Вроде как завхоз.
– Хорошо, Кать. Я жду.
