И вот прохладным ясным утром Первого мая у школы стали собираться довольно крупные девочки, почти девушки. Немного смущало, что нас попросили принести белые гольфы. Детские белые гольфы на полнеющих девичьих ногах, обросших на холодке сизыми пупырышками, смотрелись нелепо. Еще нам велели раздобыть белые блузки. Такого добра у меня, как на грех, не оказалось, и я надела белую рубашку брата, купленную на вырост. Пуговки угрожали лопнуть на груди, поэтому я горбилась, прикрывалась кофтой и смущенно перебирала подмерзшими ногами.

– За-хо-дим! О-де-вать-ся!!!

Мы радостно поднялись в относительное тепло.

И остолбенели, выпучив глаза.

– Быстро, девочки, быстро! Нам еще в город на автобусе ехать!

– На рейсовом? – спросил хмурый голос откуда-то сбоку.

– Нет, специально карету пришлют! Конечно, на рейсовом.

– Нам по городу в этом идти, что ли?

– А ты мне еще покапризничай!

– Боже. За что?

Сорок с лишним девочек облачились в очень короткие и очень пышные кровавые юбки с белоснежными кругами. Худенькие девочки смотрелись в них еще ничего, но крупным юбочки едва прикрывали пышные попы. Мы стыдливо тянули вниз слабые резинки и отупело смотрели друг на друга. Сказать, что мы выглядели глупо, – не сказать ничего.

– Куда?! А банты?

Че-е-го?! Это действительно были банты. Огромные. Двухлопастные. Накрахмаленные. И, естественно, сшитые из того же красного безумия. Их закрепили невидимками на самую макушку.

– Убейте меня!

– Дурдом!

– Нас арестуют.

– Мы армия клоунов.

– Мы самки Карлсона.

Но самое ужасное ждало нас на выходе из школы. Нас построили парами! По росту!

И вот тут-то как раз подтянулись наши мальчики – их все-таки тоже позвали на парад. Они еще икали от смеха, а наша процессия уже двинулась по ошеломленным улицам. Я оказалась почти в конце и не видела эффекта, который оказывало наше шествие на прохожих. А хотелось бы! Впереди шагали две самые высокие девушки – моя подружка и толстая грудастая брюнетка из параллельного класса. Второй парой оказались рыжая оторва с приводом в милицию и очкастая отличница в пионерской рубашке. Народ останавливался. Народ был в шоке.

На остановке стояли мама с мальчиком лет четырех. Ребенок оглянулся, увидел нас, широко раскрыл глазенки и что было сил дернул мать за юбку.

– Мама! Смотри! Пряники идут!

Это было поворотной точкой. Можно сказать, эта его фраза полностью поломала наше восприятие происходящего. Мы перестали тухнуть и стыдиться бело-красных одеяний. Напротив, мы гордо подняли головы. Пряники идут! Через весь город, на автобусе, снова пешком, поправляя огромные клоунские банты, подвязывая на ходу лопнувшие юбочные резинки, передавая из рук в руки красную помаду – пряники так пряники! Мы шли строем, стараясь по возможности попадать в ногу.

И когда дошли до трибун и подняли головы на совершенно незнакомых важных людей, то и на их лицах прочли то же радостное недоумение, что округлило глаза мальчика. Пряники!

– Ура!!! – орали мы каждую секунду. – Ура!!! Да здравствует! Первое! Мая!

Мы пришли огромной толпой. Нас было много. Мы бегали, кричали, обижались, хлопали дверьми, ссорились, плакали. Мы радовались, смеялись и восхищались. Мы были – по отдельности и вместе. Так живут клетки в едином теле.

А вы были – где-то. Это потом, спустя несколько лет, вы разглядите каждого. И может быть удивитесь.

Однажды меня послали отнести записку. Я долго плутала, робко спрашивала у взрослых – куда идти? где искать?

В кабинете, куда меня направили, шел урок литературы. Я осторожно заглянула в приоткрытую дверь. У доски стояла девочка – она рассказывала стихотворение.

– Стоп! Так нельзя, ну что ты… Послушай…

И голос был другой – не как на линейке. Те же самые слова – по-другому.

Стихотворение было странным. Его хотелось слушать. Но оно было совсем маленьким и быстро кончилось. А потом выступали другие дети. Но мне было некогда, да и не интересно их слушать. То, что стоило послушать, уже прозвучало.

Я тихо вошла и положила записку от нашей классной на раскрытую книжку со стихами.

А может быть – есть такой закон?

Закон памяти. Закон возвращения. Потому что то, что было когда-то, есть и будет всегда.

Нужно только постараться и не растерять по дороге минуты, события и лица.

Это как хорошее вино. Чем старше – тем дороже.

А вот еще… Жила цыганка-чеваханя[7], сама уже старая, а детей нет. Беда. Вот пошли цыгане по деревне, гадают да просят, а чеваханя все по сторонам глядит – какую деточку меньше любят. У всех ребятишек мамки да батьки, бабки да дедки, а одна девочка, страшная да грязная, одна сидит, со всеми не играет.

«А чья это чяери[8]? Чья деточка?»

Ей отвечают: «Сиротка. У тетки живет, в работницы растет».

Дождалась чеваханя темна да и украла ее. Принесла к себе, а смотрит – девочка некрасивая да больная, вся кожа как у гуся ощипанного. Прочитала тогда чеваханя свои слова, вставила сиротке в глазки два изумруда, а в ротик – кораллы, а потом и говорит: «А ну поворотись, милая».

Повернулась сиротка и сразу сделалась такой красавицей, что ни в сказке сказать ни пером описать.

О своей ненормальности я догадалась не сразу.

Воспоминания других детей были первой причиной, почему я это заподозрила. Многим из них не составило труда рассказать о событиях раннего детства. Я же не помнила почти ничего до шести с половиной лет. Может, виной тому болезнь. А может, до приезда Аглаи с Дедой и запоминать-то было особо нечего.

Когда меня одолевает бессонница, я думаю об этом, все пытаюсь что-то отыскать, уцепиться. Нет, бесполезно. Да и какая теперь-то разница!

Весь мой багаж памяти о детстве ограничивается тремя-четырьмя последними днями в «Гнездышке». Зато я до сих пор помню каждую мельчайшую деталь этих дней – свою кровать с зеленым покрывалом, дырки на линолеуме, запах щей в коридоре и тарелку с нарисованными по дну незабудками. Могу сказать, какие книги стояли на полке, назвать все наши игрушки, описать, в какую одежду были одеты воспитательница, нянечка и дети. Я даже помню – кто и что в то время говорил.

Стояли ясные осенние дни. Светило солнце, желтели листья, и мы шли на прогулку во двор. Я стояла у ярко раскрашенной лесенки и смотрела, как играют дети. А сама ни с кем не играла.

А в последний день меня обидели. Я лежала на полу и медленно расставляла кубики в одну линию. Это были деревья. Они росли и покрывались листьями. По веткам прыгали маленькие птички.

И тут одно дерево надломилось и затрещало. Я подняла голову. Крупная девочка пнула кубики. Я молчала и не сводила с нее глаз. Заранее зная, что сейчас будет.

Свет померк, в ушах зашумело, ноги и руки исчезли, исчезли игрушки и дети, мир исчез… И разверзлась тугая черная воронка, в которую я падала много-много раз, – я помнила это, только это – самое страшное в моей жизни.