А потом я лежала на полу – без сил, раздавленная, перемолотая безжалостным приступом. А все они смотрели на меня. Монотонный шум черного водоворота медленно и тошнотворно вился внутри головы. Но они, конечно, его не слышали.

– Господи! Машенька! Хорошая моя, ну-ка пойдем, – наша нянечка подсунула под меня руки и подняла – легко, словно куколку.

– Тетя Зоя…

– Что, миленькая?

– Дай бусы поиграть.

– И бусы дам, и чай попьем, и… что хочешь! Только сначала лекарство выпьем.

Она несла меня и все ворковала. А по коридору навстречу нам уже мчалась, топая толстыми ногами, кудрявая краснощекая медсестра.

Потом я долго спала. А когда проснулась, нянечка была рядом. Она помнила свои обещания. На полированном столе появились три заветные вещи – тонкая гжельская чашка, конфета «Мишка косолапый» и сияющие бусы из чешского стекла. Я медленно развернула конфету и с удовольствием вдохнула запах, идущий от фольги. Мне нравился шоколад.

Дверь отворилась, и в комнату вошла заведующая.

– Опять? – тихо спросила она.

Нянечка кивнула.

– Плохо дело. Как же недосмотрели?

Нянечка вздохнула. Заведующая наклонилась ко мне. От нее пахло духами и немного потом. Над блестящими губами наметились тонкие усики.

– Машенька, – она говорила по-прежнему тихо. – Скажи мне, что случилось.

– Люда сломала мой лес, – сказала я, жуя конфету.

– О, я знаю, она не нарочно. Давай простим ее, и она не будет так делать никогда-никогда.

– Давай.

– Ох, как хорошо! Выздоравливай.

И она направилась к выходу. У заведующих всегда много дел.

И тут бы самое время поиграть бусами нянечки. Но я не успела.

Потому что в «Гнездышко» прибыли Деда и Аглая.

Уверена – ни до, ни после в уютном тихом «Гнездышке» не случалось подобного переполоха.

Это было нашествие. Оккупация. Катастрофа. Это была безоговорочная капитуляция всех возможных устоявшихся традиций, тихих уголков и режимов дня.

Они не вошли, а ворвались. Нет, влетели. И сразу заполнили собой все пространство. Хотя по части заполнения пространства больше постаралась Аглая, ведь Деда не особо любил находиться на виду.

Она была яркая, Аглая. Совсем не то, что сейчас. Какая-то жуткая юбка, ужасное пальто в рыже-зеленую клетку, цветастая блузка, звенящие цепочки, накрашенные до безобразия губы и волосы – рыжие, как огонь.

Это было не отсутствие вкуса и не увлечение хипотой, а тактика, эволюционно доведенная до инстинкта и неизменно передающаяся в поколениях – нагрянуть, оглушить, вывести из равновесия, а потом быстренько получить свое и ускакать в закат.

– Боже-божечки-боже! – возопила она с порога, и у одной из нянь сразу выпал из рук ночной горшок. – Долго же мы добирались! И где же она – моя девочка, мой ангелочек? Антонина Тимофеевна, голуба вы наша, спасительница, как же мы вам благодарны!

Аглая сгребла и прижала к тощей груди потерявшуюся заведующую, а та только стояла как дура, раскрыв глаза и рот до состояния трех букв «о».

– И обогрели, и обучили… А мы-то, мы-то… Полстраны, вот этими ногами! А бумажек-то, бумаг сколько… ох, скажу я вам!

Тут она отпустила Антонину Тимофеевну, вырвала из рук Деды толстый кожаный портфель и плюхнула его на стол.

Я как раз сидела на краешке кровати у двери и, решив, что все это как-то странно, сползла, прошмыгнула за дверь и притаилась за кадкой с фикусом.

Да, все это было очень странно. Как только Аглая появилась, я сразу смекнула, что она появилась не просто так, а в моей жизни. И теперь она будет что-то значить, и я буду с ней, и с этим краснощеким лысеющим человеком, которого сразу назвала «Деда».

Аглая вынимала бумаги с искусством бывалого иллюзиониста. Они выскакивали из портфеля, раскрывались, крутились в светлом осеннем воздухе, укладывались на стол, подоконник, стулья – куда угодно! Мелькали фиолетовые печати всех возможных геометрических форм, скрепки вспыхивали на солнце огненными стрелками, и листы – машинописные и рукописные, блекло-желтые и снежно-белые – порхали, взлетали и тут же находили свое место, пришпиленные метким определением разбушевавшейся Аглаи.

– Справка о доходах! – радостно выдавала она. – Справка об отсутствии судимости! Об отсутствии венерических болезней! Свидетельство о браке!

Из ЖКО! Подтверждение родства! Об отсутствии педикулеза! Выписки из домовой книги! Паспортные данные! Справка из ГОРОНО! Характеристика с работы! Автобиография! Еще характеристика с работы! Справка окулиста! Невропатолога! Хирурга! Гинеколога! Справка о прививках! О постановке на учет! Акт осмотра квартиры и ее соответствие техническим нормам!..

Бумаги вылетали и вылетали. То были перья, из которых мне шили крылья. Они не оставляли ни единого шанса на то, что я останусь в «Гнездышке», полном щей, каш, кисельных пенок, холодных горшков, старых книжек, лохматых пластмассовых кукол и детских голосов, не смолкающих ни на минуту.

А может, Аглая швыряла вместо всех этих справок осенние листья.

Или Деда купил по случаю пачку газет и нарвал их на кусочки.

А может, и этого не было. Потом-то я узнала, что из себя представляла Аглая. Женщина, что бегает по дому с горящей головёшкой и печет посреди зимы пироги с детьми, что-нибудь да придумала бы. Ей всегда верили.

Наконец, портфель заметно похудел. Аглая остановилась и победным взглядом окинула всех присутствующих.

– Я удочеряю и забираю свою племянницу, – безапелляционно заявила она, переведя дух. – Вот… – и еще одна бумажка вспыхнула на солнце и опустилась на стол.

Если бы Аглая сказала «Ахалай-Махалай!» и посреди кабинета тут же забил фонтан из лимонада – даже тогда она не вызвала бы большего изумления у почтеннейшей публики. Заведующая бессильно опустилась прямо на стопу бумаг в кресле. Нянечка взмахнула руками. Повариха, непонятно почему оказавшаяся на месте событий, зажала рот ладонью и ринулась в кухню.

– Но ведь это же… – прошептала Антонина Тимофеевна.

– Где же она – наша девочка?! – грянула Аглая на весь дом.

– Таня, позовите, пожалуйста, – заведующая потихоньку приходила в себя.

И вновь все пришло в движение. Топали ноги по половицам. Звенели голоса. Какие-то сумки. Где же Машенька? Ах, подожди, Дима, не до тебя тут! Скрип-скрип. На восковом листе фикуса тонкие сухие полоски складывались в силуэт древних башен – над ними парили серые орлы. Вы Машеньку не видели? Легкие пылинки плясали в солнечном воздухе. От кадки пахло сырой землей и тихими ночными вздохами. Я поковыряла почву в горшке и посмотрела на широкий лист. Ну, мне пора. Я вылезла из своего убежища, отряхнулась и встала во весь рост.

Аглая и Деда стояли на фоне окна. Солнце разжигало рыжие волосы огнем и плясало веселыми зайчиками на розовой лысине.

– Здравствуйте, – сказала я.

Аглая всплеснула руками. Деда улыбнулся, и у меня отлегло от сердца. Я поняла, что он добрый.

– Девочка! Девочка моя… – Аглая присела на корточки, и ее лицо – бессовестно накрашенное, покрытое сетью мелких морщинок – оказалось напротив моего. – И как же тебя зовут?

И тут свершилось.

А всего-то, если разобраться, произошла безделица. Задумавшись на секунду над тем, как же представиться – солидно Марией или запросто Машей, – я смешалась и проговорила:

– Ма-ра…

– Ох, – выдохнула Аглая и посмотрела на Деду.

– Мара, – повторил он.

– Машенька. Ее зовут Машенька. Мария Воробьева, – подсуетилась наша нянечка.

Но ее, конечно, уже никто не слушал. Слово было сказано. И я стала Марой. Раз и навсегда.

Потом были короткие сборы. Да и чего мне было собирать? Так, какое-то смешное барахлишко: красное драповое пальто, резиновые сапоги, ночнушка из бежевой фланели, унылые заштопанные колготки, трусы на резинке да шапка с вязаными ушами – вот и все приданое.

Дети смотрели на меня – высовывались из спален и игровых. Никто не улыбался. Никто не махал руками. И взрослые тоже смотрели. Я думала – никто и не подойдет, но они подошли – Антонина Тимофеевна со сбившейся прической, молодая практикантка, рабочий дядя Юра и наша нянечка.