– Початóк, – сказала она, высоко растянув последнюю «О», и изящным жестом показала на нарисованную кукурузу.

Ведь такая, в сущности, ерунда. Початóк! Подумаешь! Ведь как только мы сами не коверкали слова и фразы! Но в исполнении Лели это было просто шедеврально.

Класс грохнул.

Мы ржали до колик и никак не могли остановиться. Напрасно обиженно взирала милая Леля. Напрасно взывала к совести наша учительница биологии. Мы-то видели – она и сама давится смехом, и от этого нас несло еще сильнее. Это был редкий случай спонтанной и совершенно бессмысленной истерии, захватывающей каждого человека – глупая вирусная зараза, пожирающая разум.

– Початóк! – стонали мы и складывались в слезном приступе пополам. – А-а-а-а!!! Почато-о-ок!!!

Так из-за глупого случая милая кукольная девочка впервые и навсегда обзавелась прозвищем и перестала быть Лелей. И, как ни странно, это было самое удачное и уместное прозвище на свете! Как будто раньше мы были слепы и не видели, как она похожа на плотный блестящий аккуратный кукурузный початок! Теперь по всякой надобности выходило абсолютно естественно:

– А Початкý сказали?

– А Початóк в курсе, что субботник?

– Початóк, дай матику списать!

Двери кафе открывались и закрывались, пропуская принарядившихся по такому случаю мужчин и женщин. Дружеские похлопывания, красивые салатики, музыка под заказ, звон казенного стекла, облако парфюма, шутки-прибаутки. Как-никак пятнадцать лет не виделись. Все лица – как сквозь мутное стекло. И тот человек, и не тот…

– А Початóк где? Ей звонили?

– Початóк-то? Не, она не сможет, где-то в Москве, что ли…

– Жалко…

– А ну все назад! По классам выстроились!

У нас закончился шестой урок. Хотелось прочь из школы – по своим нужным делам. В спину давили, сзади напирали.

– Что там, а?

– Ходынка!

– Опять проверка?

– Да надоело!

– Молчи уже…

От взрослых девочек справа удушливо пахло клубничным дезодорантом, от парней слева – носками и постфизкультурными подмышками. За чужими спинами ничего не было видно.

– Я сказала – по классам!!! Выстроились! Пропускаю группами. И приготовить дневники.

Ну, началось…

Моя высокая подруга вытянула белесую голову. Я вообще ничего не видела.

– Ну, что там, Светк?

– Да… завуч. Счас будет шерстить.

То, что это наша завуч, и баран бы понял. Такое ни с чем не спутаешь. Я нашла отверстие между спинами, подтянулась и оказалась у перил – как раз над глубоким входом в подвальную раздевалку.

Она стояла внизу, широко раскинув руки и выпятив могучую грудь. Страх-то какой… Сейчас кого-нибудь съест. Невероятная, большая, пугающая женщина, яркая, как алый мак. Я облокотилась на перила и наблюдала, как внизу медленно протискивается людской ручеек. Один за другим, один за другим…

Две скромные девочки. Робкое «Здравствуйте».

– Проходим.

Рыжий парнишка.

– Постричься. Проходим. Не задерживаемся.

Полненькая старшеклассница на каблучках.

– Ста-ять. Что за вид?! Что за вид, я тебя спрашиваю! На гулянку собралась? Почему без формы?

– Я постирала!

Слишком дерзко. Зря она так.

– Отойди в сторону и жди. Потом поговорим от-дель-но.

– Но я…

– Я сказала – стой.

Вот так. Как кирпич положила. Сама виновата, девочка. Стой уже и не задерживай. Всем домой надо.

– Куда? Серьги снять. Увижу еще раз… Без формы, отойди. Ничего-ничего… проходим. Я потом с родителями поговорю… опаздывают они… Дальше! Стоять! Что за прическа?! Это что за помело? «Химия»?!

Робкий писк:

– У меня свои такие.

Страшная женщина запустила свои красные ногти прямо в пушистый одуванчик светлой головы.

Сверкнуло золото и малиновый рубин размером с орех. Худая спина сразу ссутулилась, сквозь школьное платье проступили уголки лопаток.

– Хм… действительно свои. Пригладь… ходишь как лахудра. Иди.

Парни басовито загоготали.

– Это кто у нас там такой громкий? В конец очереди отошли. Отошли, сказала! Я все вижу.

Как мы ее ненавидим. Как мы ее боимся. Она может ворваться в класс, окинуть всех хищным взглядом, выдернуть и отчитать за что угодно. Причин масса. Распущенные волосы (вшей разводишь!), красные колготки (босиком будешь ходить!), сережки золотые (богатые стали? деньги некуда девать?), сережки простые (нацепят всякую ерунду, думают – умнее станут!), часы (до конца урока минуты считаешь?). Если косметика или завивка – это уж… свят-свят-свят. А если уж у кого-то сигареты – вообще кино и немцы.

Она проносится по школе. Она огромная, грудастая и громкая. На ней ярко-розовая кофта и юбка из черного кружева, на груди – пластмассовые бусы в три ряда, на ушах – кислотные клипсы. Сухие желтые волосы взбиты космическим начесом. Губы – жирные, длинные, ярко-малиновые, ногти – красные, щеки пушисты от тонального крема, а веки покрыты густой перламутровой краской – синей и сиреневой. Да, вот так-то! Кто-то что-то имеет против косметики?

Мы ненавидим ее. На следующий год у нас начинается физика. Только не она… только не она… только не она… божечки…

– Следующий. Что такое?! Дневник. И ты тоже. Ага, нарядилась она, идет… Сейчас всю помаду половой тряпкой сотру.

Это она может. Ну, допустим, не половой, но в раковину макнуть – запросто. Девочка рядом со мной завернула край фартука, смачно плюнула на него и принялась вытирать свои неосторожно подкрашенные глазки. Другая аккуратно заперла золотые сережки в пенал и пригладила волосы. Круглый мальчишка покраснел от натуги, стараясь застегнуть верхнюю пуговку рубашки.

Очередь медленно сползает вниз.

Я пристроилась за спиной Светы. Мы не особо напрягаемся – выглядим по всем статьям, все нормально. Одна ступенька, еще две… Скоро куртка, сапоги и свобода.

– Ста-ять!

Я уткнулась носом в длинную тощую спину.

– А это у нас что такое?

Да что она там еще нашла? Все же путем!

Розовая фурия брезгливо подцепила сумку с плеча моей подружки и медленно вознесла над головой.

– Что. Это. Такое.

А что это может быть?! Это сумка. Замечательная сумка через плечо. Не портфель. Не дипломат. Сумка с карманами и красивой застежкой. Эту сумку ей сшила мама. Сама. Из где-то раздобытой мебельной ткани. Потому что у них в семье трое детей, а на дворе – переход из восьмидесятых в девяностые – суровое время вечных поисков хоть чего-то приличного, хоть чего-то, что можно съесть или надеть. И эта мастеровитая изобретательная мама поняла желание своей подросшей красивой девочки – закинуть детский портфель куда подальше, и сшила ей сумку из ткани, предназначенной для обивки кресел и диванов. Сумка была ярко-горчичного цвета и очень шла к красной курточке; в нее умещалось все, что надо, и был специальный кармашек для пары бутербродов; она была грамотно покроена и аккуратно прострочена. А на собачке молнии висело блестящее металлическое сердечко – милая деталь, оставшаяся от старой ланкомовской косметички.

– Кто разрешил с таким в школу? Что еще за переметная сума? В другой раз мешок притащите! Распустились. Ходите как нищие! Проходите.

И горчичная сумка летит в железный проход раздевалки. Падает на утоптанный пол. Из нее весело выкатывается румяное яблочко. Кто-то смеется. И моя подружка – тонкая, высокая, с легкой светлой косичкой, склоняется, поднимает сумку и молча идет к нашей секции. Она не замечает упавшее яблоко. Я поднимаю его и вытираю о платье.

Потом она тихо и долго плачет, забившись под ворох висящих курток.

– Все пройдет, – только и говорю я ей. Больше ничего не приходит на ум. – Не плачь, всё пройдет.

Первой была «Дочь Советской Киргизии»[2] – упертая девица в голубой бархатной безрукавке, шагающая по выжженной желтой земле. В руках она сжимала книги.