– А можно мне бусы? – тихо спросила я.

Нянечка вздохнула, повозилась за воротником белого халата, сунула мне в руку радужную переливчатую нитку и потрепала по голове.

– До свидания, – сказали мне.

– До свидания, – ответила я.

Хотя это, конечно, было вранье, и все мы об этом знали. Какое там «До свидания»! Это было самое настоящее «Прощай».

Я никогда больше их не видела и не увижу.

А бусы… Вот видите, столько лет прошло, а я ношу их до сих пор. Смешно, да? Такие радужные стеклянные бусы у вас носят только старушки да безвкусные дурищи. Но ведь это единственное материальное доказательство того, что у меня тоже когда-то было детство. И потом… у нас-то их носят, да еще как.

У нас все поют. Мать моя уж как хорошо пела – все плакали. Столько денег ей давали! Отец говорит – давай домом встанем. Построили дом, живут. Да все неладно, ругаться начали. Решили уехать. А как уехали, дом и сгорел. Стали мыкаться, где только не побывали. Снова осели. Теперь уж дом готовый купили. Опять не слава богу! Ну что ты будешь делать – не живут ладно.

Позвали чеваханю. Она покурила, пошептала. Говорит: «Хотите жить на месте, неделю ешьте по кусочку той земли, где жить будете. А то земля вас не держит». Так и сделали, ели. И правда, потом осели хорошо.

А бабушка была у нас одна, так она говорила, что не можем мы на одном месте жить потому, что Бог нас любит больше других. Мы веселые, поем хорошо, вот и отдал он нам всю землю. Не знаю. Может, и так.

Мы ехали день, ночь и еще день. Пыльные стекла такси, кожа кресла, пропахшая рыбой, забытая кем-то расческа. Огромное, набитое, словно улей, здание вокзала. Поезд – как тяжелая усталая гусеница.

Мелькали, мелькали, мелькали – деревья, станции, закатное золото, синие сумерки, переезды, дороги, бабы, мешки, дети, мотоциклы…

Я не отходила от окна, мне совсем не хотелось спать, есть и пить. Это не было детским удивлением огромностью и многозначностью мира. Я пыталась понять все, что видела. Образы сменяли друг друга, учили своему языку, играли со мной, дарили музыку и свет, тихонько вели по тонким тропкам и уводили так далеко, куда не ходят нормальные дети.

На столике подсыхали дольки апельсина, нарезанный сыр пускал скупую слезу, крошки от булки падали на пол, в стакане бренчала ложка. Мне было не до еды. Аглая с Дедой понимали это и не надоедали уговорами.

Они вообще никогда не уговаривали. Мне было шесть с половиной лет, и отныне я вольна была делать что хочу.

Потом был трясучий загазованный автобус, и, растеряв все силы, я наконец заснула.

А когда проснулась, увидела наш дом.

Я проснулась, осмотрелась, втянула ноздрями воздух и почувствовала…

Знаете ли, довольно глупо воспринимать дома как совокупность стройматериалов и мебели. Это все равно как воспринимать человека суммой мяса и костей. У домов есть душа. Это у нас все знают. Поэтому у нас раньше вообще не было домов. Старики говорят, что душа дома держит душу человека и не пускает от себя, не дает свободы.

С первой минуты все стало понятным. Тесная кухонька с тусклой грушей мутной лампочки; заставленный хламом коридор; комната Деды (книги, книги, книги); темная спаленка Аглаи; зала с шеренгой шкафов и сервантов; две крохотные комнатки не пойми для чего; мой закуточек с окошком и дверью в сад; два чулана, двое сеней и чердак.

Никого не было в доме. Деда и Аглая прекрасно понимали, что мне нужно, и с утра возились в погребе, ссыпая подсохшую картошку.

Я медленно прошла по дому, потрогала старые, сто раз крашенные рамы окон, посидела на продавленном диване в кабинете Деды; подобрала с пола яркую мохеровую кофту Аглаи и, обойдя все комнаты и закутки, улыбнулась. Теперь это было мое жилище – от плотной пóдпольной земли, пахнущей картошкой и старыми тряпками, до кончика трубы с отвалившимся закопченным краем.

А потом мы сидели на кухне. Чайник посвистывал, масло плавилось в недрах овсянки, хрустящая булка гордилась рыжей корочкой. Деда просматривал газету. Аглая дула на горячий кисель в моей кружке.

– А можно мне будет погулять?

– Конечно, – Аглая все дула в кружку.

– А куда можно?

– Куда хочешь, милая. Вот держи-ка. Кисель, правда, еще горячий.

В этом была вся Аглая. Никогда, ни при каких обстоятельствах она не говорила: «Пойдемте пить чай», «Обедать!», «Не лезь, обожжешься» или «Пора спать». Все это она умело заменяла фразами соответственно: «На столе свежий чай и печенье», «Суп может остыть и станет невкусным», «Сковорода горячая» и «Ты, наверное, устала». Слова-указалки были чужды ее природе. Она делилась информацией и никогда не обижалась, если ее игнорировали.

А любопытно было бы посмотреть на то, какие дети могли бы вырасти у такого существа. Подозреваю, что абсолютно счастливые, не ведающие страхов и комплексов. Но у Аглаи и Деды никогда не было детей. Пока не появилась я.

А вот еще мне бабка рассказывала. Молодая она была, шла по лесу, на спине ребенка несла. Выходит на поляну да и видит: меж двух берез качели висят, а на этих качелях двое деток маленьких – мальчик и девочка. И уж так смеются, просто радость от них!

Что такое? Откуда в лесу деточки? До деревни ведь вон как далеко! А дай-ка, думает, я их угощу. Ну и дает им пряников да яблок. А детки-то засмеялись да и исчезли!

А это спорики были, колдовские дети. Кто их видит да угостит, к тому счастье приходит.

Бабка-то удачливая была: что только ни задумает, все у нее получается.

Я шла по проселку, загребая сухую пыль резиновыми сапогами. Непонятно, почему я надела резиновые сапоги в такую теплую и ясную погоду. Ни Аглая, ни Деда не удосужились дать совет по одеванию шестилетнему ребенку. Длинный деревянный забор внезапно закончился, и я вышла из узкого переулка на широкую поселковую улицу.

Слева и справа тянулись дома, над заборами краснели рябинки, облетали яблони и только сирени шуршали на ветру пыльными зелеными листьями. Пробежала собака, прокричал петух, женщина в красном халате вышла со двора, увидела меня, раскрыла рот и сразу юркнула обратно в калитку. Дойдя до конца улицы, я не обнаружила ничего интересного, уперлась в череду огородов и развернулась обратно. Навстречу мне шли школьники.

– Смотри, смотри, – сказал один.

Все быстро глянули на меня и сразу сделали вид, что не заметили.

– Ольховские привезли? – тихо спросил другой.

На него шикнули.

Я не стала с ними связываться. Они бы все равно не стали со мной играть.

Улица кончилась, и дорога пошла по пустырю. Высокие сухие травы стояли стеной, над ними летали тонкие серебряные паутинки.

Я смотрела на легкие белые облачка, повисшие в ослепительно-голубом небе. Потом прикрыла глаза и прислушалась.

Дорога сулила прохладные прикосновения миллиардов пылинок и песчинок. Серые воробьи внимательно смотрели на меня с кустов, но думали о своем – у них, у воробьев, все не так, как у людей: соображают они совместно, но при этом постоянно спорят. Маленький кузнечик неуклюже прыгнул и уставился на меня, и я подставила ему ладонь. Он не сел в нее не потому, что испугался, а потому, что у него были другие планы. Мы посмотрели друг на друга и вежливо распрощались.

Я медленно шла, загребая сапогами легкую пыль. Солнце припекало спину и грело затылок. А когда устала, уселась прямо на обочине, среди сухих былинок и пыльных лопушков.

– Мара, – позвал Деда, и я подняла глаза.

Он сел рядом в траву – большой, круглый, в пыльных ботинках, в большом жестком плаще, в серой шляпе с продавинкой посередке. Так мы и сидели. А потом пошли по дороге, и я держала его за руку.