Сказано – сделано. Люди рвали и клеили, я пыталась нарисовать лицо, потому что мне всегда доставались люди.

И тут возникла новая проблема. Проклятый солдат был похож на кого угодно, но не на воина Советской армии. Я старалась. И, черт возьми, я умела это делать. Но теперь у меня никак не шло! Я чиркала карандашом и снова стирала. Солдат не получался. То он был похож на нежную девицу, то на жирного мясника, то на психически больного.

– Да что у тебя за урод!

– Сам рисуй, если такой умный!

Мы бы даже поругались, но уж больно время поджимало. Мой товарищ угрюмо смешивал все краски – старался сделать хаки. Подруга уже начала раскрашивать лицо. Я, чуть не плача, рисовала глаза, нос и рот. С рукой тоже все было плохо. Мы немного полаялись. Локоть стерли, оставили только ладонь – пусть приветливо помахивает. Все очень торопились.

Потом мы положили солдата на парту и сбегали перекусить. За это время он подсох. И очень нас напугал.

– Господи. Ужас.

– Люди в штаны наложат.

– Это нельзя показывать!

С бумаги из вороха жутких обрывков смотрело зловещее косоглазое лицо. Белое до синевы. С мерзкой кривоватой ухмылочкой. И еще этот упырь помахивал левой рукой – жест, не сулящий ничего хорошего. Сверху кровавыми буквами было намалевано «Слава Армии!» (на слово «Советской» краски бы точно не хватило).

Хлопнула дверь.

– Эй, художники на букву «х»! Вы там скоро? Пошли строиться!

– Счас, – сказали мы хором.

Что. С этим. Делать?

Задребезжал звонок. Мы ненавидели эту газету.

– Ладно, по-быстрому… Надо его подрумянить. Красной краски немножко осталось, сейчас вот ногтем поковыряю… смешаем с гуашью – и красота! И губы тоже! А то как утопленник.

Через пять минут мы летели в спортзал. Там уже начали маршировать классы из нашей параллели. Газету мы несли очень осторожно и посекундно дули на нее – лужицы краски никак не хотели сохнуть. Еще через пять минут плакат был накрепко приклеен скотчем на стену. Мы выдохнули и помчались строиться.

Пели мы громко, но невпопад. Да и маршировали так себе.

Зато сказать, что наша газета произвела фурор, значит не сказать ничего. Народ валялся и повизгивал.

Гуашь – штука опасная. Никогда не угадаешь, как она будет выглядеть, когда высохнет. Солдат улыбался сочными накрашенными губами падшей женщины. Его лицо цвело пронзительным розовым румянцем. А слегка выпученные и косые глаза придавали выражение неистребимого и лихого пьянства.

Но главным было не это.

Если вам будут говорить, что гуашь не просвечивает, – не верьте! На щеках воина совершенно отчетливо расцветали темные розы.

К Восьмому марта редколлегию переизбрали.

Однажды две одноклассницы поймали меня после уроков и затащили в кружок вязания и макраме. Как раз накануне я бросила музыкалку и у меня появилась уйма свободного времени, которое с непривычки некуда было девать. Музыкалку было жаль, но последняя учительница кого хочешь довела бы до сумасшедшего дома: орала она так, что перекрикивала и Черни, и Баха, и чуть что – била по рукам, а точнее – руками по клавишам. Я посмотрела на вязальный кружок, и так прониклась царящим там покоем, что без колебаний записалась.

Собственно, мне было все равно, куда податься. Макраме так макраме. Все равно, для первых шагов в танцевалке и художке я уже была старовата, а в спорт меня вообще никто не зазывал.

Занятия вела очень милая женщина. Мы так часто называли ее между собой просто Людмилой, что отчество память попросту не сохранила. И она была похожа на свое имя. Думаю, если бы героиня «Руслана и Людмилы» дожила бы лет примерно до сорока, она бы выглядела именно так – стройная, высокая, бледная, с красиво уложенными светлыми волосами и с большими серыми глазами, подведенными черным карандашом. Людмила была тиха и терпелива. Она по десять раз спокойно объясняла одно и то же, а если девочка была такой дремучей, что и с десятого раза не понимала, садилась и делала работу вместе с ней. И никто не стучал пальцами по клавишам!

Дела у нас шли хорошо. Мы учились вязать узелки и шишечки. А заодно все перезнакомились. Люди открывались с другой стороны. Атмосфера для этого была самая располагающая. В углу стоял магнитофон. Иногда мы приносили свои кассеты, но чаще музыку включала сама учительница. И между шишечками и узелками мы послушали Грига, Прокофьева и народные песни разных стран. Людмила тоже разговаривала с нами. Чаще всего она рассказывала о своем сыне Глебе. Мы заочно прониклись великолепием этого славного отрока и тайно мечтали посмотреть на него хотя бы издали.

Определенной программы не было. Освоив азы, каждый делал то, что хотел. Первым крупным моим произведением стала огромная вязаная сова. Сплести ее было делом муторным и требующим недюжинной силы. Веревки были грубыми, стягивались тяжело и никак не хотели ложиться ровно. Когда в пятнадцатый раз птица получилась кривой, я психанула.

– Что случилось? – спросила Людмила.

– Не получается! Можно я возьму что попроще?

– А это бросишь?

– У меня руки все в мозолях!

– Действительно, – она перевернула мои руки и будто невзначай коснулась пальцами. Меня передернуло. Пальцы нежной Людмилы были твердыми – будто каменными.

– Почему так? – спросила я.

– Это от коклюшек.

Я уставилась непонимающе.

– А, это я знаю, – вмешалась знакомая девочка. – Это бобиночки такие маленькие – кружева плести. Вы и так умеете?

– Умею. Я даже их продаю. Хотите покажу?

Разумеется, мы хотели. И Людмила, как Царевна-лягушка, взмахнула рукой, и из сумки вылетела необыкновенная, воздушная, морозная шаль. Мы ахнули и восхитились. Каждая девочка хотела потрогать это нежное чудо. Неужели это можно сделать руками – вот этими длинными каменными пальцами с загрубевшими подушечками?

– А сколько стоит?

– А узор вы сами придумали?

– А сколько времени ушло?

– Полгода.

Мы рты раскрыли. Полгода!

– Это еще быстро. Иногда уходит года три.

И тут мне стало невыносимо стыдно.

На следующий урок Людмила принесла объемную сумку, вынула мягкий барабан, закрепила булавки. И коклюшки застучали. Их было больше сотни, и мы только диву давались, как они мельтешат в тонких пальцах, как не путаются. И как невыносимо медленно создается тончайшее кружево.

– Здорово!

– Так быстро!

– А можете еще быстрее?

Людмила улыбнулась. Пальцы заметались быстрее.

– Ух ты! А еще?

Коклюшки бились в ритме лихого рила, за ногтями невозможно было уследить.

– Еще! – кричали мы.

Лицо Людмилы стало розовым и хулиганским. От смирной тихони не осталось и следа. Она смотрела на нас, а не на изделие – как будто ей и дела не было до того, что творится на барабане. Она улыбалась смело и нахально…

Надрывался магнитофон.

– Еще!

И пальцы, эти тонкие каменные пальцы цепко и молниеносно орудовали деревянными катушечками. Уже казалось – это такое колдовство, и они сами летают, они стали разумны, и еще чуть-чуть – и вырвутся эти деревяшки из человеческих рук, и улетят со стуком в распахнутую дверь…

И, завороженные мастерством, мы кричали и прыгали вокруг – восхищенные, пораженные, увидавшие чудо.

– Хватит, – сказала Людмила.

Коклюшки бессильно повисли. Мы выдохнули.

Я сжала зубы и доплела-таки несчастную сову. По сравнению с кружевами мастерицы это была наскальная надпись неандертальца, но я не жалела, что довела его до конца.

Наконец, когда все было готово, Людмила, вместо того чтобы похвалить, вдруг вынесла сову на суд людской. Такой подлости от нее я никак не ожидала.