Что это могут быть за книги? Почему она так одета? Как вы думаете – эта девочка из бедной или богатой семьи?

Уж точно не любовный роман. Конечно, учебники. Непонятно только, почему бы не убрать их в сумку. Лицо-то какое… сердитое, но просветленное, – наверняка первая отличница в своем ауле. Конечно, из бедной семьи. Вон и платье с безрукавкой все стертые да застиранные.

И, наконец, под занавес. Что хотел сказать художник этой картиной? А действительно – что? Если с книгами и социальным положением все было ясно, то художнику в душу не заглянешь. Мне вот казалось, что девочка была ему просто симпатична. Да, потертая и грязная. Да, не красавица. И выражение лица такое, что лучше не подходи. Но было что-то в ней, было… темный румянец на обветренной щеке, коричневые руки, удивленно поднятые брови… теплая, простая, хорошая девочка.

Оказывается, нет. Оказывается, художник хотел сказать, что тянется к образованию темная аульская молодежь, что не прост путь к свету знаний, что суровые испытания ложатся на хрупкие плечи девочки, решившей ходить в школу. Вон оно, оказывается, что! А так сразу и не скажешь.

И мы послушно записывали – что хотел сказать художник.

В общем-то, это было даже весело. Весь учебник русского языка был без картинок, и только в конце, на цветных вкладках, красовались шишкинские леса, раненые солдаты и дочери Советской Киргизии. Нам нравилось их рассматривать. Кое-кто даже что-то подрисовывал – людям тоже было что сказать.

Мы уже описали и «Дочь…», и чудесное «Утро» Яблонской, и шишкинскую «Рожь»…

«Этой картиной художник хотел сказать…»

«В этой картине хорошо раскрывается образ…»

«Эта картина несет в себе идею…»

И все было мило и красиво. А потом к нам прислали практикантку – молоденькую, худую, как ветка, с лихим начесом желтой челки. Ее запустили в наш класс и неосмотрительно оставили один на один с диким непонятным коллективом. И вот она стояла у доски, поминутно открывала и закрывала тетрадку со своими записями и смотрела на нас. А мы выжидали.

Она начала несмело. Сразу стало понятно, что надолго ее не хватит. Пока в сумрачной душе коллектива не до конца угасло любопытство, ее, конечно, послушают. Может, даже минут десять. А потом… потом потонет эта девочка в шуме, гвалте и безразличии. Потому что с нами так нельзя. Зря ее так бросили одну, зря…

– А теперь откройте цветную вкладку номер пять. Все открыли?

Это была довольно скучная, совсем несовременная и донельзя понятная картина – «Спасение знамени». Тут даже не нужно было гадать – что хотел сказать художник. Выразился он предельно ясно, молодец, все равно что буквами на заборе прописал. Началась возня и перешептывание. Всем стало скучно. Мы не хотели про детей, которые прячут знамя. Сейчас мы возьмемся за поиск прилагательных и определений. А вот они, и не ищи: гордый, настороженный, отважный…

И вдруг она потрогала за плечо моего соседа.

– Вот ты… можно тебя?

– А че я-то?

– Как тебя зовут?

– Ну, Павлик.

– Без «ну»! – она постаралась сказать строго, но не получилось. – И лучше «Павел».

– Павел.

В классе зашушукались. Павлик был мастер строить из себя дурака. Практикантка сунула ему в руки свой капроновый шарфик.

– Держи, Павел. Представь, что это знамя. Если его найдут враги, тебя убьют. Что ты сделаешь?

– Да выкину! – по лицу Павлика уже разливалась дурацкая улыбка. Сейчас что-то будет.

– Нельзя, это же знамя. И куда ты его выкинешь? Дом окружен.

Павлик все улыбался. Она смотрела просто и серьезно. Мне было жаль ее.

– Ну, спрячу.

– Без «ну». Прячь.

Недолго думая, сосед сунул синий комок мне в руки. Я растерялась.

– Теперь ты. А враги все ближе…

– Держи! – я кинула комок однокласснице.

– Прекрасно, – сказала ей практикантка. – Теперь тебя подставили. А теперь я считаю до пяти, открывается дверь и… у кого окажется знамя… Раз. Два. Три…

Шарф летал по классу. Игра заразила всех.

– Четыре… Четыре с половиной… Пять!

Павел застыл с синим шарфом в руках. Практикантка направила на него карандаш.

– Знамя у тебя. Твоя участь решена. А ведь оно даже не нужно тебе. Оно для тебя ничего не значит. А для них, – она постучала по учебнику, – значит! Вам, конечно, этого не понять. Вы занимались тем, что подставляли друг друга. Кто угодно, только не я. А они нет. Потому что они не гниленькие.

– А мы, значит, гниленькие?

– Как будто вы нас знаете!

Все старались выразить возмущение, стало шумно, но она не ругалась. Просто стояла и смотрела.

– Конечно, не знаю. Я вас в первый раз вижу. И вообще, не про вас сейчас речь. Понимать надо, – она сделала паузу и оглядела нас. – Они ведь тоже дети.

Как по-разному можно сказать одну-единственную фразу. Всего четыре слова. Она сказала так, как надо. Сказала так, что по спине прокрался холодок, а на руках встопорщились невидимые волоски. Они ведь тоже дети. Должно быть, так только показалось – не мог ее голос слезно дрогнуть, это совсем ни к чему. Это всего лишь картинка в учебнике – запоздалый глоток махрового советского реализма.

Но они-то дети. Им страшно. Вот-вот откроется дверь, и тогда… А знамя, кусок красной ткани – быстрее, под рубашку… Не только для того, чтоб сохранить. Чтобы никто не заметил.

– А теперь напишите, что они чувствуют. Напишите про них.

И мы писали до конца урока.

Однажды осенью нас, еще пятиклассников, собрали в актовом зале и показали фильм про атомную войну. Это была жуткая картина. Особо страшными были два эпизода. Первый – волна ослепительного света в секунду сожгла лес. Второй – тени людей. Да, именно тени. Нам объяснили, что когда человек оказывается близко к эпицентру взрыва, то он сгорает за долю секунды и от него остается только тень – очертания, где асфальт и земля не слишком оплавились.

Потом нас повели смотреть школьное бомбоубежище. Мы спустились в подвал, долго плутали по пахнущим свежим цементом лабиринтам и достигли небольшой комнаты. Посреди убежища стояли сдвинутые парты. На них горкой лежали противогазы и марлевые повязки. Так начался предмет ОБЖ – основы безопасности жизнедеятельности.

Новые противогазы воняли резиной и тальком, стекла в них запотевали, нос чесался, глаза слезились. Учитель был молодой, шустрый, худенький, с маленькими черными усиками и блестящими черными волосами. Нам он понравился.

– А если мы не успеем спрятаться?

– Вы умрете от страшного радиоактивного излучения. Кожа человека покрывается болячками, глаза слепнут, волосы вылезают клочками, а потом он заболевает раком.

– А если противогаз не наденем?

– Тоже умрете. Поднимется облако ядовитой пыли, и вы задохнетесь.

Мы призадумались.

– А если мы спрячемся и успеем надеть противогаз, а потом – раз! – и наша школа рухнет от взрыва? Что тогда? – спросил самый настырный.

– Мы не сможем выбраться, – сурово выдал ОБЖист.

– Мы умрем?

– Конечно умрем! – не выдержала одна из девочек. – Что тут есть-то? И воды нет! Мы проживем без воды только три дня. Правда ведь?

– Наверное… Давайте не будем об этом. Войны пока нет… но! Нужно быть готовым на всякий случай. Давайте еще потренируемся с противогазами. Знаю, что воняет…

Мы поняли, что обречены.

Это происходило на первом занятии. А на втором уроке нам объяснили, что когда случится беда – пожар, землетрясение или, не приведи господи, ядерный взрыв где-то неподалеку, – то раздастся три сигнальных звонка. В этом случае нужно по-быстрому брать самое ценное и бежать на улицу или в подвал – это уж по ситуации. Мы кивали головами и грызли ногти. Мы прониклись чувством ежеминутной опасности.

Первую неделю мы ждали известия о начале атомной войны. Идти домой было страшно. По дороге не было ни одного подвала!

Через пару недель возникли первые шутки-прибаутки.

– Завтра контрольная… хоть бы войну объявили.