Какие они у него: голубые? Наверное, голубые. У всех детей голубые глаза. У моего, наверное, тоже, только мне не дали посмотреть.

Звенели приборы.

А у меня не хватало сил даже сфокусировать зрение.

Я слышала где-то над головой голос Руса:

— Еся, Есь… открой глаза. Есения.

Я не могла открыть глаза. Зачем мне их открывать? Если у меня отобрали ребёнка, я его больше никогда не увижу.

Зачем мне было открывать глаза.

Для чего?

— Еся, Еся, открой глаза…

Во всем теле появилась такая слабость, а ещё лютое онемение в ногах.

Мне казалось, я вообще ниже талии ничего не чувствовала. Я только старалась прислушиваться, чтобы услышать ещё раз голосок малыша.

Но среди шума был только писк, какие-то шорохи, наш акушер что-то выговаривал медсестре, та нервное зло огрызалось, а я не слышала своего малыша.

— Еся Еся, пожалуйста, Еся, не пугай меня, Есения, открой глаза, я тебя прошу, открой глаза, — хрипел над головой голос мужа, голос предателя, лицемера, чудовища в человеческом обличии. — Есь я тебя умоляю, Есь.

У меня просто не было сил на то, чтобы открыть глаза. Мне кажется, если бы я увидела своего малыша, если бы я смогла его прижать к своему сердцу, я бы обязательно нашла силы, но у меня его отобрали.

Мне даже не дали на него взглянуть.

А вдруг с ним что-то случится?

Я же знала, что всегда кладут ребёнка маме на грудь, потому что еще молока нет, но есть молозиво, в котором много витаминов и ребёнку это надо, а мне не положили малыша на грудь.

С ним могло что-то случиться.

— Что происходит, — голос Рустама прогрохотал почти. Мне казалось, что от этой интонации я должна была вздрогнуть или ещё как-то отреагировать, но вместо этого я как будто бы находилась в комнате с мягкими стенами, и как бы я не билась о них никакого результата не было. Я не могла даже пошевелить рукой, чтобы махнуть ей или показать, что мне нужен мой ребёнок, всего навсего мой ребёнок.

Я из последних сил постаралась набраться твёрдости и все-таки открыть глаза, но когда я их открыла, вокруг меня была одна темнота, много темноты мягкой, комфортной, она, словно кошка, ластилась ко мне, облизывала холодные ладони.

— Еся, девочка моя, попытайся открыть глаза, я тебя прошу, прошу…

— Всех лишних убрать, — рявкнул акушер. И Рус зарычал. Я попыталась и не смогла ничего увидеть. Наверное, так всегда бывает, что у человека на что-то не хватает сил, мне не хватило сил бороться за своего ребёнка. Мне не хватило сил даже посмотреть на него. Наверное, правильно, что Рустам у меня его отберёт. Потому что я слабая и никчёмная.

А тьма вокруг ластилась, обнимала меня.

И как бы я не пыталась приоткрыть глаза все равно вокруг каждый раз было темно, только писк приборов ужасающе раздражал. Настолько сильно, что хотелось зажать руками уши, но сил поднять ладони не было.

А ещё хотелось пить, очень сильно хотелось пить, я из-за этого даже сглотнуть не могла, потому что все горло было сухим, и во рту все было сухо. И слез тоже не было, наверное, просто невозможно плакать, когда ты находишься на перепутье двух дорог.

Одна ведёт к тому, чтобы остаться брошенной ненужной женой, у которой отобрали самое ценное, отобрали ребёнка, а другая дорога вела в темноту ласковую, уютную, добрую.

И мне кричать хотелось от беспомощности и от того, чтобы просто дали бы мне моего сына, просто бы позволили мне взглянуть на него, я бы точно выбрала нужную дорогу, но вместо этого возле носа постоянно витал запах спиртовый, неприятный.

А где-то на границе сознания я понимала, что все так чувствуют себя, когда уходят, окончательно.

Уходят, даже не взглянув на собственного сына…

Рустам

Я понять не смог в какой момент меня окружили медсестры и оттеснили к выходу из родовой.

Я просто понял, что оказался в коридоре по возгласу матери, которая тут же подорвалась ко мне, схватила за руку.

— Ну что там? Что там? Что там? — запричитала она и сбоку подскочил тут же Тимур.

— Пап, папа.

А я стоял растерянный, даже не успевший разглядеть собственного ребёнка, даже не успевший ничего сказать Есении.

Как она отключилась, твою мать?

Что за дерьмо происходило? Если это кровотечение так повлияло, то почему это не было все оговорено. В конце концов, мы, блин, не в шарашкиной конторе рожаем. У нас частная клиника, какого черта такое свинство происходило?

— Кровотечение началось, — выдохнул я, слепо глядя перед собой.

— Господи, что же происходит, — завыла мать на одной ноте, и в этот момент Тимур перехватил её, уткнулся носом ей в грудь и задрожал, а я стоял, не мог ничего сказать, не мог ничего выдавить из себя, потому что вообще весь процесс родов был жесть какой странный.

Я не планировал быть в родовой, и если бы не вся эта ситуация со стремительными родами, я бы там не оказался, но, оказавшись там, я не понимал, какого черта происходит.

Мне казалось, что всегда матери всегда дают первой ребёнка, почему эта тупая медсестра дёрнулась ко мне. И Есения она была в таком состоянии…

Это никак не могло хорошо сказаться на всем течении родов. У неё была лютая истерика, и ни одна клуша не додумалась вколоть успокоительное, чтобы её хотя бы так не кидало в стороны.

Я единственное, что мог, это стоять и объяснять, что все будет хорошо, чтобы она тужилась.

Мысли метались в голове.

Я не мог сообразить, что мне надо сейчас делать. Куда мне надо дёргаться. Я также понимал, что в нынешней ситуации лететь к главврачу тоже бессмысленно, но как он повлияет на исход родов?

— Рустам, как так произошло? Почему? Неужели там все так плохо было?

Меня снова потрясла за плечо мать, а я даже не реагировал.

— Пап, пап, пап, очнись, — завыл сын, и я с трудом перевёл взгляд на него.

— Тихо, все будет хорошо, — сказал я и выдохнул, покачал головой, самому бы верить в то, что будет все хорошо.

Она отключилась.

Она реально отключилась, в обморок упала или что это было, почему кровотечение? Почему давление резко поднялось, какое дерьмо вообще происходило в этой родовой, что меня кидало из стороны в сторону.

— Мальчик, у нас мальчик, он закричал, — выдохнул я, и до меня только сейчас дошло, что у меня родился второй сын…

Второй сын.

Ребёнок мой и Есении. Наш сын. Братишка Тимура, внук для матери.

У меня родился сын.

Я в родовой этого не понял, мне оказалось, что все было сосредоточено чисто на том, чтобы вся ситуация завершилась удачно. Я в родовой не понял, что у меня родился ребёнок. Крепенький, розовенький весь. Я в родовой не понял, что Есении было настолько плохо, что она потеряла сознание.

Мама дёрнулась ко мне, обхватила лицо руками, провела пальцами по щекам.

— Все будет хорошо, Рустам, все будет хорошо, надо папе позвонить, надо папе позвонить, — повторила зачем-то мама и прижала меня к себе, заставила наклониться, я обнял её и не мог даже слова вымолвить.

У меня родился сын, ещё один сын.

Маленькая копия меня и Еси.

Наверное, у него будет её маленький носик и мой тяжёлый взгляд.

— Мальчик, у нас мальчик, папа у меня братик, — выдохнул Тимур, обхватывая меня своими длинными ручищами.

— Да, у тебя, братик, — произнёс я, словно в бреду, потому что на фоне счастья, радости, шока от рождения ребёнка следом меня накрыло лютым страхом о том, что с Есенией может что-то случиться о том, что Есения…

Нет, нет…

Такого быть не может.

Все будет хорошо.

Все правда будет хорошо.

Она выкарабкается, она сильная девочка у меня, она же сильная, она тогда в аварии выкарабкалась и сейчас выкарабкается. Я же знаю свою Есю. Но как бы я себя не убеждал, как бы не шептал мне внутренний голос, что все будет хорошо, сердце противно и больно сжималось в груди, так, что я несколько раз ударил себя кулаком по грудной клетке, стараясь разогнать эти неприятные и совсем неправильные спазмы.