Елена задумчиво смотрела в окно:

— Знаете, я люблю Москву в такие вечера. Что-то есть в этом особенное… когда снег, огни, и весь город как будто замирает.

Мы свернули на Театральную площадь. Большой театр величественно возвышался в свете прожекторов, недавно установленных по случаю новой постановки.

У парадного подъезда уже толпился народ. Черные пальто и меховые горжетки, военные шинели и кожаные тужурки, пестрая мозаика нэпманской Москвы.

Я вышел из автомобиля и подал руку Елене. В вестибюле нас окутало теплом, запахом духов и гудением голосов. Гардеробщик в черной тужурке ловко подхватил наши пальто.

И тут я увидел его. Крестовский стоял у парадной лестницы, как всегда безупречный в своем костюме-тройке от лучшего московского портного. Рядом — молодая жена в платье от парижского кутюрье, на шее жемчужное колье явно дореволюционной работы.

Наши взгляды встретились. Он чуть заметно наклонил голову в приветствии, но в глазах читалось что-то еще. В этот момент прозвенел первый звонок.

В ложе директора было тепло, пахло пылью бархатных занавесей и слабым ароматом «Коти Шипр» от платья Елены. Я рассматривал публику в бинокль «Цейс». Вон там, в первом ряду — представители Артиллерийского управления, чуть дальше — инженеры с «Электрозавода», а в ложе напротив — группа иностранных атташе.

Когда погас свет и взвился занавес, на сцене разворачивалась история борьбы за власть, интриг и предательства. В сцене с Шуйским я невольно поймал себя на мысли о параллелях с нашей ситуацией.

В антракте мы столкнулись с Крестовским в буфете. Он рассматривал театральную программку, небрежно помешивая ложечкой кофе в чашке мейсенского фарфора.

— А, Леонид Иванович! Как вам постановка? Особенно впечатляет сцена с боярами… — его голос был подчеркнуто любезен.

— Весьма поучительная история, — я отхлебнул шампанское «Абрау-Дюрсо». — Особенно мысль о том, как опасно переоценивать свои силы.

Крестовский понимающе усмехнулся:

— Кстати, об исторических параллелях. Говорят, Мусоргский писал эту сцену, вдохновляясь реальной историей о споре за право поставки пушек государеву войску. Тогда все решалось гораздо проще.

— Времена изменились, — я поставил бокал. — Теперь побеждает тот, у кого лучше качество металла. И знаете, наши мартены дают сталь гораздо прочнее той, что была у бояр.

Елена тронула меня за рукав:

— Простите, товарищи, но уже третий звонок…

Крестовский слегка поклонился:

— Не смею задерживать. Только… — он понизил голос. — В нашу эпоху топор заменили другими инструментами. Но результат тот же.

— Знаете, Андрей Петрович, — я чуть улыбнулся, — в металлургии есть такое понятие как «температура закалки». Если металл перегреть, он становится хрупким и ломается от малейшего удара. А вот правильная закалка… — я выдержал паузу, — делает сталь прочнее.

В глазах Крестовского мелькнуло что-то похожее на удивление. Он явно не ожидал такого спокойного ответа на свою угрозу.

Елена мягко потянула меня к лестнице. Над партером уже гасили люстры.

Последнее действие оперы особенно драматичное. Предательство, смерть, крушение надежд. Я смотрел на сцену, но думал о другом. Крестовский показал карты. Он готов идти до конца.

В ложе напротив его грузная фигура чернела на фоне бархатного занавеса. В свете рампы поблескивала золотая цепь от часов на жилете. Лена, заметив мой взгляд, тихо спросила:

— Этот человек… кто он такой? Между вами так и летали искры.

— Он давний знакомый моего отца — я накрыл ее руку своей. — Тебе показалось, дорогая. Мы просто обсуждали постановку.

Лена недоверчиво посмотрела на меня и скептически покачала головой.

После спектакля публика медленно растекалась по гардеробу. Швейцары в ливреях распахивали двери перед припозднившимися зрителями. На улице падал мягкий снег, окутывая Театральную площадь белой пеленой.

Мой «Мерседес» уже ждал у подъезда, поблескивая никелированными фарами. Краем глаза я заметил черный «Форд» Крестовского, отъезжающий в сторону Петровки.

Что ж, каждый выбрал свой путь. В этой партии победит тот, кто лучше просчитает последствия.

— О чем задумался, милый? — Елена поправила меховой воротник.

— О том, что в девяностые… — я осекся, — то есть, в девятьсот десятые годы здесь тоже кипели нешуточные страсти. Но город все-таки выжил. И театр стоит.

— А знаешь, — она улыбнулась, — давай заедем поужинать. В «Праге» сейчас должен играть отличный джаз-банд.

Степан завел мотор. Вечер еще не закончился.

Ладно, черт с ним, с Крестовским. Прорвемся. В конце концов, я не зря прошел школу корпоративных войн будущего. Крестовский даже не представляет, с чем ему придется столкнуться.

«Мерседес» плавно тронулся по заснеженной мостовой.

— Давай в «Прагу», Степа, — сказал я. — Может, Крестовский тоже туда поехал. Будет забавно столкнуться с ним там.

Я откинулся в кожаном кресле, рассматривая собравшихся в кабинете.

За окнами в утреннем тумане привычно дымили заводские трубы. На массивном столе красного дерева только самые важные документы, разложенные в идеальном порядке. Английские часы «Хендерсон» на стене показывали без четверти девять.

Соколов, как всегда безупречный в отглаженном костюме, с неизменным пенсне на шнурке, что-то вполголоса обсуждал с Величковским. Я невольно отметил, как профессор теребит седую бородку, просматривая расчеты, характерный жест, выдающий его волнение. В будущем я часто видел такое же нервное движение у академиков перед защитой важных проектов.

Лебедев, начальник мартеновского цеха, то и дело поправлял массивную золотую цепь от часов. Тоже нервничает.

Рядом педантичный Штром раскладывал графики проката, протирая пенсне батистовым платком. Типичный немец старой школы, каждое движение выверено, каждый документ на своем месте. Таких спецов мы в девяностых на вес золота ценили.

Молодой Сорокин колдовал над логарифмической линейкой. В его возрасте я тоже был одержим точностью расчетов. Сейчас понимаю, главное не цифры, а люди, которые с этими цифрами работают.

В углу за отдельным столиком устроился Котов с конторскими книгами в черных клеенчатых обложках. Золотой человек, знает все финансовые схемы, но никогда не болтает лишнего. Такой главбух сокровище для любой эпохи.

Протасов у окна изучал чертеж прокатного стана. Толковый инженер, в моем времени его бы уже переманили в какой-нибудь западный концерн.

Из приемной доносился стук «Ундервуда», Головачев самостоятельно готовил протокол. За дверью мелькнула тень, наверняка агент Глушкова дежурит. После того покушения он усилил охрану.

— Товарищи, — я откашлялся, привлекая внимание собравшихся. — Начнем. Завтра комиссия по оборонному заказу. От нас ждут не просто качественную сталь. От нас ждут технологический прорыв. Петр Николаевич, прошу вас.

Соколов поднялся, привычным жестом поправляя пенсне. Сейчас начнется самое интересное. Проверка готовности каждого участка. В будущем я проводил такие совещания сотни раз, но здесь и сейчас от нас зависит гораздо больше, чем просто прибыль завода.

— По технической части основные параметры в норме. Новые огнеупоры показывают отличную стойкость. Михаил Степанович доложит подробнее по мартенам.

Лебедев грузно поднялся, расправляя бороду:

— На третьей печи провели уже сорок плавок. Ни одного прогара. Температурный режим держим стабильно, выше тысячи шестисот градусов. Примерно… — он замялся, подбирая слова.

— Точнее, пожалуйста, — я прервал его. В будущем я не терпел приблизительных формулировок, здесь тем более нельзя. — Какая точно температура?

— Тысяча шестьсот сорок плюс-минус десять градусов, — вмешался Сорокин, сверяясь со своими записями. — Я лично проверял все показания пирометра «Сименс».

Хороший мальчик, я не зря его выделил. В его возрасте я был таким же дотошным.