Мне нужно было что-то решать.

Для начала понять, кто я.

В некотором смысле полученная от Саманты информация развязала мне руки. Любовь к родителям, понимание того, что у меня есть сестра, пусть и предавшая меня однажды, неким необъяснимым образом сдерживало меня от каких-то решительных шагов. Теперь же…

Настоящие родители меня бросили. Приёмные… не доверяли мне. И были готовы запереть в каком-то жутком монастыре, лишив возможности выбора и правды. Мне не за кого было держаться, даже за воспоминания.

И значит, мои руки развязаны.

На этот раз Мортон не стал и пытаться лечить мои ссадины на позвоночнике и сбитые колени: он вновь предпочёл кровати жёсткий пол. Кроме того, у меня болело и саднило горло, потому что Мортон словно мстил за моё молчание, то и дело сжимая то руками, то магией мою шею. Ему следовало надавить всего чуть-чуть сильнее, чтобы закончить с этим всем — иногда я почти жалела о его самоконтроле.

Если Мортон знает, что я опасна, почему же он… почему он так ведёт себя со мной, словно не то что не боится — нарывается на выплеск моей злости или отчаяния? Провоцирует его?

Я не знала.

Следующие после отъезда Саманты две недели я провела, как в бреду. Неожиданно поднявшаяся температура, кашель, мучительный для повреждённого горла, слишком редкие визиты нерешительного и медлительного лекаря, словно Мортон не желал избавить меня от мучений, наоборот — продлевал их, как мог.

Впрочем, можно сказать, я даже была ему благодарна. Жар защищал от постельных притязаний Мортона, а ещё плавил горькие и тревожные мысли — о прошлом, о будущем.

О Вильеме.

Я жалела, что подвергла его опасности, что мстительность Мортона велика, и если из-за гипотетического влиятельного отца муж вряд ли причинит юноше физический вред, то может изрядно подпортить научную стезю. Впрочем, Вильем для меня — перевёрнутая страница. Я сама перевернула её, добровольно и осознанно.

Так ему будет лучше.

Вылечившись, я, пошатываясь от немыслимой слабости, ещё несколько дней не покидала комнаты, бездумно просиживая у окна часами. То и дело я видела Мортона и слуг внизу, но Вильема — ни разу, что ещё раз убедило меня в факте его отъезда.

Надо было отпустить эту историю. Раз и навсегда.

Я говорила себе это днём, мысленно твердила, просыпаясь ночами, порой по пять раз за ночь. Вот и сегодня тоже. Было около двух часов ночи, когда я села во влажной от пота постели, растерянно и вяло моргая отяжелевшими со сна веками. Дурнота и слабость болезни прошли, но на смену им явились ночные кошмары, в которых Койнохолл рушился под воздействием моего своевольного дара, и я задыхалась под обломками. Но сейчас я не могла припомнить никаких деталей разбудившего меня сна. Чтобы хоть как-то прийти в себя, отщипнула несколько виноградин от лежащей на блюде тяжёлой лиловой грозди: в период болезней меня всегда тянуло на кислое. В этот момент раздался странный глухой звук, он исходил от окна, и я невольно уставилась туда. Чуть не вскрикнула: за окном в темноте парила слабо мерцающая, тающая на глазах багряная роза.

Я не знала, был ли Мортон дома или нет — меня он не навещал уже дней пять как. Действительно, какой прок мог быть от вялого безвольного тела? Выходить в сад в ночи было крайне рискованно, но ещё более немыслимо — оставаться на месте, глядя, как безвозвратно исчезает иллюзорный цветок.

Что сказать Мортону, если он увидит меня, бродящую в ночи по замку или по саду, я даже не потрудилась придумать. Все равно голова отказывалась работать должным образом… В теле чувствовалась слабость, но голова не кружилась. Я сполоснула лицо водой, ночной майский воздух холодил влажные щёки.

Вильем оказался за одной из небольших каменных беседок в розарии, не дающей возможности разглядеть нас из окон Койнохолла. Так себе успокоение, но в тот момент я действительно почти забыла о Мортоне: сердце заколотилось, даже слюна сглатывалась с трудом. Вильем меня звал, Вильем ко мне пришёл!

И тут же мне захотелось отвесить себе пощёчину. Пришёл, но с какой целью? Не попрощаться ли? Любовь рождается в разговорах, которых у нас было преступно мало. Он не мог испытывать ко мне ничего, кроме сиюминутного влечения — и это он ещё не знает обо мне ничего. Если я не была нужна даже родителям… ни тем, ни другим, кому я вообще могу быть нужна? Некстати подумалось о том, что раз мне уже двадцать пять, то наша разница составляет целых шесть лет, а не пять, как я думала раньше.

Бесперспективно. Безнадёжно.

И лицо Вильема, безумно красивое, как и всегда, но замкнутое и холодное, подтверждало мои опасения. Поэтому я стёрла с губ неуместную жалкую улыбку и не стала делать попыток коснуться его, хотя собственная кожа вдруг стала ощущаться металлической сетью, в которой бьётся обезумевшая от неволи стая слепых и безумных птиц.

— Ты меня звал? — пробормотала я, отводя взгляд от его лица. Отчего-то Вильем надел белоснежную рубашку, слишком заметную в полумраке, но у меня не хватало сил злиться на него за это. За что бы то ни было.

— Я уезжаю утром.

Точно, пришёл попрощаться, я оказалась права. И он поступал несомненно правильно, каким бы ни был специалистом в своей области Мортон — впрочем, я почти не была знакома с ним как с магом, за исключением каких-то магических средств контроля — по моему мнению, никому не стоило учиться у такого человека. Одна из преподавательниц в пансионе как-то говорила нам, что в древности обращали большое внимание на нравственный облик наставника, поскольку ученики не могут брать исключительно знания, вольно или невольно, они заимствуют жизненные принципы своего учителя, стремятся быть похожими на него.

Менее всего я хотела бы, чтобы Вильем перенял что-то от Мортона.

— Это правильно, — преувеличенно бодро сказала я. Попыталась сказать — хрипотца так и не проходила, и я плотнее закуталась в шаль, пряча шею, с которой неохотно сходили кровоподтёки. — Забудь этот дом как страшный сон. Ты найдёшь себе другого учителя. И другую женщину, разумеется.

Я не собиралась говорить последнюю фразу — но всё же сказала и тут же досадливо прикусила губу.

— Почему у вас нет детей? — вдруг спросил Вильем, а я глухо засмеялась.

— Я бесплодна. Это неизлечимо.

В тот момент мне действительно казалось, что так оно и есть. Я жила пустоцветом, не внося в мир ничего доброго, светлого и стоящего. Роза без запаха… Бездумно протянула руку к ближайшему кусту и, уколовшись довольно чувствительно, с хрустом, обломила ветку и поднесла цветок к лицу.

Ничего.

Словно мы куклы в мёртвом кукольном домике.

— Ты позвал меня сюда, чтобы поговорить о детях?

— Нет, — Вильем выдохнул. — Вы спрашивали меня о магии разрушения. Почему?

— Потому что иногда у меня всё рушится.

Я хотела сказать это весело или хотя бы насмешливо, но вышло горько. Однако лицо Вильема было серьёзным — насколько я могла заметить, по-прежнему стараясь не фокусировать на нём взгляд.

— На самом деле такая магия есть.

— Есть?

Я тут же забыла обо всех своих попытках вести себя отстранённо и уставилась на Вильема по-настоящему.

— Да. На самом деле я отыскал только крупицы информации, насколько я понял, об этом предпочитают умалчивать.

— Почему? — пробормотала я, хотя ответ вроде бы был очевиден.

— Это очень опасно, и ответственность целиком ложится на владеющего ею человека, его самоконтроль. А как известно, даже при должной многолетней тренировке бывают неконтролируемые всплески магии. Кроме того, перепады настроения, сильные эмоции: гнев, страх…

Мортон. Мортон всё знал и тем не менее старательно выводил меня на эти самые эмоции, словно самоубийца — гнев, страх, отвращение, отчаяние… Всё это он изощрённо пытался из меня выжать все эти годы!

— Такую магию называют по-разному: хаотической, дезинтеграционной. Она воздействует как правило на неживые предметы, разрушая их целостность…

— А может и на живые, — закончила я. — И… что происходит с обладателями подобной магии?