А я думала, хуже уже некуда.

Теперь не осталось никаких сомнений — в больнице что-то пошло не так. И вряд ли я смогу сама оправиться и прийти в норму. Мне нужна была помощь, и срочно.

Вот тебе и хвалёная западная медицина…

Раньше я ни разу не вызывала для себя скорую. Даже когда раздробила коленку или сломала руку. Это казалось крайней мерой, возможной, когда речь идёт о жизни и смерти.

Как тогда с Алексом…

Сейчас у меня была именно такая ситуация. Огонь пожирал меня изнутри. Слово «плохо» было слишком мягким, чтобы описать моё состояние.

Нащупав телефон липкими от пота пальцами, я пыталась вспомнить, куда звонить. Вроде, три девятки. Нажала, поднесла к уху и молилась, чтоб не отключиться, пока буду говорить с оператором.

— Служба экстренной помощи. Слушаю вас, — раздался мягкий голос.

Я собрала в кучу последние крупицы сознания, чтобы как можно чётче продиктовать адрес, и только после этого, заикаясь, описала свои симптомы и предшествующую операцию.

Бригада выехала, а я отключилась ещё тогда, когда ласковый голос оператора договаривал: «…скоро вам помогут, ожидайте».

Оказывается, я не закрыла входную дверь. Счастливое стечение обстоятельств, благодаря которому врачи смогли попасть в квартиру.

Я не чувствовала, как меня осматривали и, завернув в покрывало, — ведь я была без одежды, — несли к машине. Не слышала воя сирены, когда машина ехала по улицам Лондона в больницу. Меня не было там. Я была с Алексом.

Всё это время мы были в Кении. Гуляли по ювелирному рынку в поисках обручального кольца. Золото в Африке было дешёвое, поэтому мы решили, что найдём кольца именно здесь.

Алекс держал меня за руку, тянул в закоулки, целовал так, будто мы скрывались от кого-то. Я улыбалась и смотрела в его тёплые карие глаза — цвета молочного шоколада. Мы были так счастливы и так свободны. Вместе и, казалось, навсегда.

Если бы мне не сказали, что это больница, я была бы уверена, что умерла и попала в ад. Узкий длинный коридор с зелёными стенами. Никаких окон, лишь несколько дверей. Тусклого света трёх ламп на потолке не хватало, чтоб осветить весь проход. К тому же одна из них постоянно мерцала, сопровождая вспышки света дребезжащим гудением. Всё это напоминало декорации к сцене из фильма ужасов.

В этом коридоре я проснулась. Вдоль стен стояли ещё кушетки — пустые. От них воняло резиной и медицинским спиртом.

— Эй, кто-нибудь? — вместо крика вышел сдавленный хрип.

Лампа мерцала. Я смотрела на неё. Внутри всё горело, меня всё так же лихорадило и трясло, а сердце билось настолько быстро и сильно, что я была уверена, — ему недолго осталось.

Нужно только подождать, когда…

Я снова потеряла сознание, и это было прекрасно. Во сне не было больно и страшно. Там были Алекс и наш ребёнок. Мы жили в большом красивом доме.

Три дня мрака между жизнью и смертью превратились для меня во много призрачных счастливых лет с Алексом. Пока я была без сознания, наш сын успел подрасти. Мы были так счастливы…

Сначала я почувствовала запах дыма, ещё не до конца очнувшись, сморщилась, пытаясь понять, что горит. Кто-то пытался раздвинуть мне ноги, грубо вцепившись в кожу. Я не сопротивлялась — на это просто не было сил.

Разлепив веки, я увидела врача, что-то внимательно изучавшего у меня между ног.

Это от него разило дымом. Наверное, он только что выходил на перекур, а теперь вот вернулся, чтобы мучать меня.

Надеюсь, хотя бы руки помыл.

Я неосознанно попыталась свести ноги, но обнаружила, что они туго притянуты жгутами к ножкам кушетки, как в гинекологическом кресле. Мучения продолжались. Скуля и обливаясь потом, я бросила мутный взгляд на металлическое ведро с помятыми краями. В таком ведре уборщица в школе обычно мыла тряпки. Ведро со звоном опустилось на пол рядом с кушеткой у моих ног. В руках у врача появился гинекологический расширитель, а через мгновение я ощутила, как его вставили внутрь: обжигающе холодно, мерзко и больно до нового обморока. К сожалению, я осталась в сознании.

Врач взял какой-то металлический инструмент и начал удалять остатки погибшего плода, которые ещё оставались внутри. Он доставал кровяные сгустки, части плоти и коричнево-жёлтую слизь и с отвратительным звуком бросал в ведро. Запах размороженного фарша, гноя и крови пробивался через табачную вонь.

Меня вырвало прямо на кушетку — едва успела повернуть голову. Врач никак на это не отреагировал и ничего не сказал, но, если бы сказал, я бы его не услышала. В ушах шумело. Я молилась о том, чтобы уснуть и больше никогда не проснуться. Потом снова потеряла сознание.

Даже гуляя за руку с Алексом по яблоневому саду позади своего иллюзорного дома, я не могла отделаться от шмякающих звуков и смрада.

Я просто открыла глаза. Не проснулась, не вынырнула из забвения, не очухалась и не пришла в себя. Глаза просто распахнулись и стали методично изучать пространство вокруг.

Не было ни мыслей, ни ощущений, ни чувств. Будто из меня вырезали что-то основополагающее, и я превратилась в биоробота. Я даже не могла с уверенностью сказать, есть ли у меня ноги и руки — настолько ничего не чувствовала.

Теперь я лежала в палате с большим окном, сквозь которое проникал солнечный свет. Он не вызвал никаких эмоций, кроме отвращения. Хотелось оставаться в темноте.

В комнате я была не одна. Медсестра, не заметившая пробуждения пациентки, ставила мне капельницу. Говорить не хотелось, и я просто следила за ней глазами. Женщина вышла, и я осталась в одиночестве.

Прошло несколько часов, прежде чем дверь снова открылась. Всё это время я просто существовала — не спала, но и не присутствовала в реальности. Лежала абсолютно неподвижно и смотрела в потолок. Вошёл лысеющий низенький мужчина в белом халате и очках — врач.

— Доброе утро! — бодро сказал он. — Ты очнулась, это хорошо.

Не могу согласиться…

— От одного до десяти — насколько больно? — спросил он.

Я молча смотрела на него. Попробовала почувствовать, насколько больно от одного до десяти, однако ничего не ощутила, поэтому продолжала молчать.

— Понятно, — подытожил доктор. — Возьмём ещё анализ крови послезавтра, если он будет приличным, отпустим. А пока нужно ещё прокапать антибиотики. — Он кивнул на капельницу. Я равнодушно скользнула взглядом от колбы по трубке до иглы, воткнутой в руку.

— Будем считать, что договорились, — сказал врач, как будто я поддерживала светскую беседу. Почему-то он решил, что мне очень интересно, что же со мной произошло. — После аборта у вас должно было всё выйти за два дня, вот только не вышло — или вышло частично. И просто начало гнить внутри. — Док пожал плечами. — Поэтому вам было так плохо. Вероятно, вы позвонили в скорую на третий или четвёртый день и только лишь благодаря чуду выжили. Ещё бы несколько часов… — Врач поджал губы и поднял брови, мол, дальше и так очевидно.

Я не отреагировала, хотя отдалённо начала понимать, что пережила. Внутри что-то загоралось. Вспыхнуло пламя. Оно разрасталось, поглощая всю меня.

Врач проверил что-то в своём списке и ушёл, а я пыталась остановить надвигающуюся истерику. Физически у меня ничего не болело. Обезболивающее и антибиотики делали своё дело. Только вот… Если бы врач вернулся и спросил, насколько больно от одного до десяти, я бы ответила — на тринадцать.

Лондон, 2003 г.

Через несколько дней меня выписали, и я вернулась домой. В бреду я не думала, в каком состоянии осталась квартира. Теперь же могла во всей красе лицезреть отголоски своего состояния.

В ванне гнили мокрые вещи. Вонь стояла невыносимая, и я опять почувствовала тошноту. Стараясь не дышать, запихала склизкий ком в мусорный пакет и крепко его завязала. Алая вода ушла в слив — я и не помнила, как вытащила пробку — но на стенках ванны остались кровавые потеки. На полу тоже тут и там засохли розовые пятна и разводы.