Последний раз на таких праздниках я была, наверное, еще в школе, когда с подругами праздновали знаменательные шестнадцать лет. Больше в голову ни одно воспоминание не приходит. После восемнадцати дни рождения стали еще одной зарубкой на каком-нибудь бамбуковом стволе.
А через три быстро промелькнувших часа раздался контрольный телефонный выстрел в лоб:
— Алексей разбился, Оля! — хрипит в трубку Суворова. — Ты слышишь, Олечка?
— Угу, — шепчу и плачу, прижав к губам кулак. — М-м-м-м, На-а-а-стя…
— Приезжай, пожалуйста… Сможешь?
Не знаю. Не хочу. Не знаю. Надо…
Да! Естественно! Конечно!
Она спокойно сообщает адрес, чушь какую-то про доверенное лицо говорит, лепечет что-то про разбитый телефон, мягко, утешая маленького ребенка, добавляет «пожалуйста, не беспокойся, все будет хорошо», а я безмолвно ищу того, кто бы меня подвез в ту страшную больницу.
Морозов выпил, к тому же Максим — молодой отец, а Надя как-то странно выглядит и без конца хватается за свой живот — ее точно что-то мучает и там внизу у нее, по-моему, по-женски очень сильно болит. Григорий Велихов смешно куняет и раздирает пальцем бровь — от сладкого и жирного, похоже, неподкупного адвоката разморило.
Один Шевцов, прищурившись, внимательно следит за мной. У него пожарное чутье? Он понимает, что со мной? Господи, Господи, Господи! Он, как долбаную раскрытую книгу, меня сейчас читает. Выйти! Надо срочно выйти, скрыться, исчезнуть с поля его зрения. Мне нужно испариться, с глаз долой уйти.
Не поднимая головы, закусив нижнюю губу, и затолкнув беду поглубже в искореженное нутро, кручусь волчком вокруг своей оси. Где в этом доме я могу побыть одна? Куда? Куда? Куда уйти?
«Юрий Николаевич, я прошу, не надо, не режьте меня — я ничего Вам не скажу».
Я прячусь в угол, отворачиваюсь ото всех и на одно мгновение замираю. Не дышу, уставившись замыленным дебильным взглядом в идеальный стык двух стен. Прикусываю пальцы одной руки, а второй медленно раздираю ненавистное лицо. Эту несправедливую потерю я уже не перенесу…
— Оля, — он дышит в спину.
Черт! Все-таки заметил. Шевцов с опаской притрагивается к моим плечам и бережно сжимает:
— Что с тобой?
Не могу сказать. Если произнесу, то стопроцентно накаркаю беду.
— Девочка? Кто тебе звонил? Ты можешь мне сказать, я обещаю, что это останется только между нами…
— Помогите, пожалуйста. Я Вас очень прошу, я Вас умоляю… Дядя Юра, я… Пожалуйста. Помогите мне! Помогите же… Я на колени стану…
Резко разворачиваюсь с намерением присесть, но Шевцов идет на перехват — подставляет руки и на свою грудь укладывает. Очень сильно прижимает, шикает и укачивает, как беспокойное дитя.
— Тшш, моя рыбочка. Что с тобой? Что у тебя произошло? Нужна машина? — медленно говорит в мою макушку. — Подвезти? А куда? Скажешь?
Я, не говоря ни слова, просто положительно киваю и сухими губами шепчу:
«У-у-м-м-м-о-о-о-л-л-я-я-ю».
— Не плачь, ребенок. Баста! Я помогу…
Приблизительно через сорок пять минут после слишком агрессивного вождения по раскаленным улицам заснеженного города мы влетаем на парковку перед областной травматологией. Шевцов резко тормозит и глушит двигатель, отстегивает свой ремень и степенно обращается ко мне:
— Оля, мы приехали. Идем?
Не могу наружу выйти — сил просто нет, душа разорвана в клочья и маленькое сердце на острые куски разбито.
— О! Смирновы тоже здесь, — Юра указывает на машину отца Алексея. — Давай-ка, Климова. Подъем! Ну-ну, Оленька…
У меня, наверное, паническая атака. Я быстро-быстро дышу, но так же быстро задыхаюсь — спасительного воздуха просто не хватает. Я легкими его бездумно выжигаю. За что это? Твою мать, за что мне это все? Это перебор! Судьба и Бог остановитесь. Это страшно и противно всей сущности Природы — родители ведь не должны хоронить своих детей. Антонина Николаевна этого не вынесет, а Максим Сергеевич, его брат… И жалкая чахоточная я…
— Оль, — Шевцов пытается повернуть мое лицо к себе. — Посмотри на меня, девочка. Чего ты?
— Он погиб? — шепчу, прижав к груди свой дергающийся подбородок. — Умер? Настя сказала, что он разбился…
— Рано хоронить Алешку, Климова. Ты знаешь, — он откидывается на подголовник, — я давным-давно загадал одно желание. Смирный, гад, допек, вот я и решил, что изощренно отомщу детине. Хочешь расскажу?
— Тогда не сбудется, — сильно-сильно отрицательно качаю головой. — Пожалуйста, не надо, дядя Юра.
— Ну, как знаешь, Ольга! Имя у тебя необычное. Вроде бы не русское? Что-то там из Скандинавии — Хельга, Хольгер. Ольга и Олег?
Я не знаю!
— Великая! — он стряхивает головой, словно от спячки пробуждается. — Нет-нет. Погоди-ка! Это, кажется, Святая? Правильно? Или Священная?
Пожимаю плечами, вытираю нос и натягиваю шапку.
— Я, правда, не знаю, Юрий Николаевич! Отец так назвал, но имя свое не люблю…
— Очень жаль, очень жаль, девочка, — ждет, пока я неуклюже вылезу, пытается незло шутить и слегка кокетничает, подмигивая мне глазами. — Великолепный и Святая! Да вы, голубки, идеальная пара! Как дополнил бы Максик, начальничек мой Смирный, это вам не гребаный пятый номер, «дамы и господа»! Эх, где мой шаловливый тридцатничек! Мариночка, Мариночка, как они там без меня?
Он кряхтит и усмехается, а я вдох сделать не могу. Заходим внутрь и проходим к стойке, на регистратуру.
— Алексей Смирнов, двадцать восемь лет. Он, кажется, попал в аварию. Мне позвонили и сказали, что разбился на машине…
Какая-то нерасторопная жирная курица с облезлым лаком и обкусанными ногтями с наглым видом задает вопрос:
— Девушка, кто Вы и кем ему приходитесь?
Кто я ему? Не знаю, не пойму. А какая разница?
— Я — его доверенное лицо.
— Это не смешно. Жена, невеста, сестра, мать? Не определились, что ли?
Блядь!
Да я ей шею разорву. Бью ладонью по столу и грубо разворачиваюсь к ленивой девке задом:
«Дура ты набитая, решила власть мне показать? Мы еще посмотрим!».
Мельтешу взглядом и методично очень быстро своим присутствием прочесываю каждый кабинет. Я заглядываю в первое попавшееся помещение — шныряю по ординаторским, каким-то комнатам отдыха, заскакиваю даже в палату интенсивной терапии:
«Девушка, куда Вы без халата?».
Где же ты, Смирнов?
Оля…
— Простите, пожалуйста. Алексей Смирнов, двадцать восемь лет.
— Детка, проходи, не стой в дверях. Откуда ты такая славненькая? — в ответ гундосит перебинтованный с ног до головы какой-то белоснежный идиот. — Кто этот Смирнов такой? Отпустил такую лялечку. Поищи его в психушке, куколка. Твой Смирнов — стопроцентный травмированный на голову задрот.
— Выздоравливайте! Извините, пожалуйста. Я ошиблась, видимо, палатой.
Олечка…
— Прошу прощения. Молодой мужчина, высокий, он сейчас вот совсем недавно, вернее, я точно не знаю… Алеша, ему двадцать восемь лет.
— Девушка, туда нельзя.
— Пустите меня. Смирнов! Алеша! Двадцать восемь лет, — рыдаю и икаю, захлебываюсь и внутрь мигающего чем-то синим помещения кричу.
— Здесь кварц работает. Дуреха, выйди на хрен. Нашла время для семейных сцен.
Якутах…
— Смирнов, двадцать восемь лет, очень высокий мужчина. Вот такой! — показываю примерный рост Алешки. — Пожалуйста, помогите. Я обежала все кабинеты. Где он может быть?
— Девушка, закройте дверь. Здесь манипуляционный кабинет… Ищите в операционной.
— В морге спросите, — циничный старый врач с прищуром спокойно говорит.
Я тебя сейчас убью, скотина!
Солнышко, ну, перестань… Что ты делаешь, одалиска? Мам, помоги мне, с этой долбаной повязкой… Пап…
Господи! Его нигде нет.
Олечка, остановись… Пожалуйста! Одалиска!
Что вы все уставились? Как вам не стыдно? Я потеряла здесь любовь? Где он? Где его теперь искать? АЛЕКСЕЙ!
