С нами? Я смотрю через его плечо, всматриваюсь в чересчур тонированные окна.
— Вы не один?
— Посиди там с ней, пожалуйста.
Там? Кто там? «С ней»! Там мать, с которой лучше не ругаться? Со Смирновой нужно дружить и при этом сильно угождать?
— Тоня хотела бы поговорить, Оля. Просто — по-человечески, наверное, по-женски. Я, как собеседник, ей сейчас совсем не подхожу. Полом-родом, к сожалению, не вышел. Муж, как говорится, не жена! И к тому же я тут как бы выступил невольным свидетелем ее профессионального падения, если можно так сказать. Она впервые выглядит очень неуверенно — прошу понять-простить, словно первоклассница, совсем неуспевающая в том самом классе, двоечница с фамилией в конце журнального списка и с кучей никак не закрывающихся долгов. Кроха не решилась к тебе подняться, отбывала свой добровольный срок нашей беседы здесь, как долбаная живая сигнализация. Жена самозабвенно сторожила мне машину. Поговори с ней, пожалуйста. Я, — он глубоко затягивается, конечно же, захлебывается и сильно кашляет, — очень тебя прошу.
Переступаю с ноги на ногу, как кукла-неваляшка, раскачиваюсь из стороны в сторону, топчусь возле задней двери, просящим взглядом посматриваю на Смирнова и молча умоляю избавить от того, что эта пара заготовила сегодня для меня. Максим Сергеевич галантно открывает дверь и подает свою руку — все точно так же, как делал Алексей. Правда, Лешка еще меня за талию прихватывал, нежно пощипывал бока и прощупывал слабенькую жировую прослойку, шептал сплошную чушь на ухо и шутливо забрасывал мое тело внутрь, а там потом еще с губами и ремнем безопасности играл.
Я ставлю сумку, затем забираюсь внутрь и поступательно, на пятой точке, двигаюсь к центру сидения.
— Климова, привет!
Смирнова, видимо, немного приболела. Ее слишком звонкий и в то же время мягкий голос сегодня как-то хрипло и глухо звучит.
— Здравствуйте, Антонина Николаевна, — шепчу в ответ. — Как Вы?
— Как я? — по-стариковски хмыкает. — Из вежливости спрашиваешь или из подлости, злорадства? Все хорошо, Ольга! Как говорит сынок, все просто зашибись!
Смирнов громко хлопает дверью и отрезает нас вместе с разгневанной матерью от себя.
— Видишь, как злится Смирный? Даже слова в предложения не составляет. Все односложно — привет-пока! Жрать не буду! Спи, мать, сама.
— Антонина Николаевна, здесь все вещи Алексея, — стараюсь не вникать в те горькие слова, которые она с чувством-толком произносит. Знаю ведь, что все, что ею словесно извлекается на свет — со зла и… Из-за меня?
— Ей-богу, как из садика забираю сына!
— Там чистые и выглаженные рубашки, два пиджака, и три футболки…
Она очень глубоко вздыхает, тяжело сопит и сильно шмыгает носом.
— … я все аккуратно разложила. Прошу…
— Оставь себе. Я это просто не возьму. Он — взрослый самостоятельный человек, если сам не позаботился о своих трусах, кальсонах и штанах, то мне это точно ни к чему. Не возьму, сказала! — кричит. — Хватит, Оля! Что вы делаете со мною? А? Что это за игры «хочу и не могу»? Господи, я жизнь прожила, но такого не встречала, чтобы так… Из ничего, по долбаному пустяку. Да? Да? Отвечай! Я ведь права? Все чувствую! Как меня это достало! Что у вас случилось? Ответь, пожалуйста, на простой вопрос! Что это за перепады настроения, что за отношения, что за одолжение, которое он делает тебе? Я хочу видеть своего сына, — она спешно исправляется, — своих сыновей. Видеть, Оля! Понимаешь? Видеть здесь, рядом, счастливых, смеющихся, рассказывающих о том, как у них дела. Ты хоть немного понимаешь меня?
— Да, — опускаю глаза и пристально рассматриваю темную салонную обивку.
Смирнова шустро ерзает в своем кресле, странно крутится, а из-за миниатюрного телосложения мне вообще не видно, как она там теперь сидит. Я разговариваю словно с пустотой — только женский голос, древесный запах, как в жаркой плотницкой, и дергающееся кресло от ее весьма энергичных телодвижений.
— Он не забрал, и я подумала…
— Помоги мне, Климова, — угрожающе рычит.
— Что? — прищурившись, шепчу, пытаюсь отыскать ее глаза в зеркале заднего вида. — Вы…
— Что? О многом сейчас прошу? Твою гордость задеваю? — язвит, шипит змеей и цокает. — Кому она нужна, Оля? Кому твоя гордость понадобилась? Не думала и не посягаю. Прошу о помощи и все!
— Антонина Николаевна, Вы, видимо, не понимаете…
— Ты мне должна, Климова! Слышишь? Я рисовала тебе по трудному предмету одни пятерки, всячески вытаскивала, давала шанс на пересдачах…
Она сейчас серьезно? Я, правда, не пойму. Спекулирует своим служебным положением. По-моему, я больше не завишу от нее?
— У меня оценка «удовлетворительно» в академической справке стоит. По Вашему предмету! — перебиваю.
Она вдруг резко поворачивается, кресло сильно дергается, а откуда-то с боку выглядывает заплаканное не накрашенное женское лицо:
— Извини меня, — как будто умоляет, — Олечка, прости меня за все.
— Антонина Николаевна, у вас…
— Огромные проблемы, Оля. Две — вроде мало, но зато какие! Неразрешимые! Два сына и один дурной характер на каждого из них. Это очень тяжело. Я больше не тяну — возраст и жизненная усталость, а Смирный на себя и окружающий белый свет все время злится, как будто эта злость на что-то, кроме уровня глюкозы, может повлиять…
Открывается водительская дверь и Максим Сергеевич вместе с собой впускает к нам свежий холодный воздух вперемешку с шумно выдыхаемым никотином.
Он усаживается на свое место, не произнося ни звука и не глядя на свою жену. Случайно замечаю, как Смирнова укладывает ему на ногу свою руку и несильно прижимает, словно мышечный тонус проверяет, где-то в районе его правого бедра:
— Оля, я о многом прошу?
— Простите, но что мне нужно делать? — суечусь взглядом, быстро перевожу его с глаз Смирнова в зеркале заднего вида на цепкие глаза его маленькой жены.
— У тебя ведь есть заграничный паспорт?
— Да, конечно.
— Документ в порядке, не просрочен?
— Вроде да.
Наш разговор напоминает тест на полиграфе. Все очень быстро — вопрос-ответ, отметка об успешном прохождении.
— Верни его домой, пожалуйста. О большем не прошу.
— Его?
— Алексея. Уехал к брату погостить и, — Смирнов ударяет ладонью по рулевому колесу, а машина плачет слабеньким сигналом своего клаксона, — загостился. Сука!
— Тут я точно не смогу вам помочь. У меня не хватит сил двухметрового мужчину загрузить в багажный отсек и доставить к вам, в указанное место назначения, отмеченное крестом на карте.
— Пожалуйста, — Смирнова начинает всхлипывать и плакать, — я тебя прошу. Оленька…
— Мы не очень хорошо с Алешей расстались. Поймите, пожалуйста, это просто невозможно. И потом, как это все будет выглядеть. Не думаю, что такое предприятие психологически и физически потяну.
Неосторожно замечаю, как дергается Смирный и как огромные руки медленно сжимают кожаную обмотку руля.
— Вы предлагаете мне что-то очень фантастическое, а я простая, слишком приземленная девица, к тому же давно разучившаяся мечтать, — усиленно подыскиваю для своего отказа оправдание. — Это как-то неправильно и, если честно, очень глупо. Вы просите о том, что я точно сделать не смогу! Как? Каким образом? Он не станет меня слушать и потом… Я не член семьи и на его решения никак не смогу повлиять.
— Ты там развеешься, отдохнешь от работы, сменишь обстановку. Финансово мы тебе поможем — за это не переживай.
Это еще за чем?
— Я не нуждаюсь, у меня все есть. Спасибо за щедрое, наверное, очень благородное, но точно несвоевременное, предложение! Увы, я вынуждена отказаться. Нет!
Мы резко замолкаем! Все втроем! Переглядываемся, словно эстафету глазами передаем, как будто в детские гляделочки играем. Я на отца Алеши, он, соответственно, зыркает на мать, она сквозь слезы молча еще раз просит меня об этом невыполнимом одолжении.
— А вдруг это судьба? — Смирнова спокойно произносит. — Вдруг он — твоя судьба?
