— Уничтожить очаг болезни, — мрачно вышептала Ирмингаут.

Она повернулась и тоже направилась в сторону Ватрушки, и из-за её внушающего ужас вида несчастный даже тревожно сглотнул, попятившись назад, к проторенному пути сквозь траву, что проложил для него щедрый Гвальд.

— Отомстить? — надменно повторила эльфийка, приближаясь вплотную к провинившемуся. — Как ты себе это представляешь? Хотелось бы послушать… твои соображения. Что вообще такое, «месть»?

— Не надо этого делать! Не играй со мной, словно со своей добычей! — взвизгнул Онкелиан, в бешенстве взмахнув рукой перед носом Главы. — Да, я ошибся! Но я сожалею от всей души! Я сожалею!

На их крики, разумеется, не преминули откликнуться повреждённые негули, которые начали тонкой струйкой стекаться к спорщикам.

— Гвальд! Ирмингаут! Простите меня! Я каюсь, я согрешил! — продолжал прижиматься к зарослям Онкелиан.

Он чувствовал, как злополучный ком опять подступает к горлу, а слёзы наполняют глаза.

— В грехе всегда гораздо больше искренности, чем в раскаяньях грешника! — прокричала столь же отчаянно эльфийка, срывая с лица маску рукой, свободной от меча. — И мне это прекрасно известно!

Пятясь назад, Ватрушка случайно запнулся о небольшой булыжник, который прежде не вызвал у него ни малейших затруднений, однако ныне, когда его глаза были устремлены на разъярённую Главу, а за дорогой следил лишь ослеплённый затылок, он не смог предотвратить неминуемого падения, и рухнул на землю.

— Да что ты говоришь, наша праведная ведьма-проповедница? — рыкнул поверженный на Ирмингаут, которая уже без всякого стеснения нависала над Онкелианом, открыто демонстрируя собственный лик. — Гвальд! Объясни ей!

Но Гвальд, дабы сохранять хоть какое-то хладнокровие в их честной компании, не торопился вмешиваться. Он стоял на страже и крушил тех негулей, которые всё же осмеливались приблизиться к вторженцам.

— Это уму непостижимо! Ты нанял каких-то выродков, чтобы они проделали за тебя всю грязную работу и убили…

— Не убили! Не убили! Я никогда не просил никого убивать! Будто… будто у тебя руки — кристально чистые?! Видимо, поэтому ты застряла в омуте с нами!

Но Ирмингаут не слушала отповеди мага. Она, пылко жестикулируя и мечась туда-сюда, не давала ему и слова вымолвить в свою защиту:

— Нанял каких-то ублюдков, вместо того чтобы обратиться за помощью ко мне! Или к Гвальду! Нет, ты, наш единственный маг, принял все решения единолично, и теперь мы изгнаны из содружества братств! Кто ныне прочтёт заклятье? Как мы заполучим кристалл арашвира? Весь план рассыпается!

— Да ты так взъелась лишь потому, что дело коснулось Момо! Тебе самой плевать на людей! Ты хоть знаешь, как звали мальчишку-посыльного, которому они свернули шею?! Знаешь? А я знаю, его звали Ландыш, и я каждое утро угощал его пирожком с повидлом! Как мне теперь забыть это, ты обо мне подумала?!

Глава собиралась врезать со свей силы в челюсть Онкелиану, который явно бы не выдержал натиска могущественной бессмертной. Она даже замахнулась левой, а маг зажмурился и прикрыл голову руками, однако удара не последовало. Вместо того, чтобы выплёскивать гнев на всё ещё живого Онкелиана, Ирмингаут развернулась и обрушила свою ярость на подоспевших негулей, с которыми Гвальд уже едва справлялся.

Женщина усмирилась лишь тогда, когда не осталось ни одного воплощения утопшего. Мастер возложил тяжёлую ладонь на плечо запыхавшейся эльфийки, по лбу которой ручьём струился пот, и указал взором на мрачное, продолговатое пятно на горизонте — силуэт Янтарного дворца, что до сих пор отчётливо проглядывался на западе. Там, возле крепких каменных стен и изящных шпилей бесчисленных башенок, творилось что-то поистине жуткое и непонятное. Краски сгущались ещё больше, и Ирмингаут, обладающая даром ясновиденья как представительница высшего происхождения, в буквальном смысле, — она умела зреть в суть событий, — быстро постигла тайну чужого колдовства. Она сама была магом от природы, и она прекрасно чувствовала движения майна в воздухе, во всяком случае, намного лучше, нежели бравый солдат Гвальд.

— Уходим, нам пора, — шепнула Ирмингаут мастеру, пока Ватрушка, сидя среди горок из влажного песка, продолжал огрызаться и зубоскалить.

— А как звали работниц-торговок знаешь? Нет! Тебе на всех плевать! Ты — бессердечная сука! Ты… ты…

Вмиг приняв позу благородную и непоколебимую, Глава окинула визгливого Онкелиана презренным взглядом, а затем прорычала ему на прощание:

— Если покажешься возле ставки, то я тебя более не пощажу. Ты изгнан.

Вначале Ирмингаут планировала связать Ватрушку и бросить его на берегу Басул, одновременно и оставляя мага на растерзание негулям, и принося в жертву ненасытным богам пресной воды, которым самим нужно было сперва набить животы, после чего они бы уже смогли наделять поля плодородием и кормить жителей Исар-Динн. Но внезапно эльфийка передумала несмотря на то, что грех, всё-таки, всегда гораздо более искренен, чем извинения грешника. Более искренни и более вездесущи лишь неотступные угрызения совести и сожаления о нечестивых поступках, о чём не могла не знать столь видная представительница бессмертия. Возможно, ни Ирмингаут, ни её верное орудие — меч Яротай — не судьи для Ватрушки, пусть тогда все его поступки и свершения рассудят небеса, прямо здесь и прямо сейчас.

— Грязная сука! Потаскуха! Шлюха! — орал ей вслед Онкелиан, погружающийся от отчаяния в истерику. — Что… что я теперь буду делать? Без денег, без семьи, без оружия? Куда… мне идти? И всё… всё это из-за этого ничтожного мальчишки! Тебе же плевать на людей! Тебя лишь Момо волнует! Он — полный псих, такой же, как ты! Только и знает… только и знает, что заглядываться на этот дурной, гниющий Дремлющий Лес. Что у мерзавца на уме?!

Слова Онкелиана таяли в воздухе, не задевая ни совести, ни сердца Ирмингаут. По правде говоря, они даже не тревожили острый слух эльфийки, она покидала Сломанный берег почти что со спокойной душой, зная, что в этой затяжной, воинственной игре следующий ход принадлежит не ей, а более могучим силам. Настало время, час пробил, и пора уступить дорогу власть имущим.

Гвальд молча вышагивал за Главой, однако его сердце после приключившегося сегодня не ведало покоя. Мучаясь, кряхтя и стеная, он резко развернулся и ринулся обратно к берегу, спеша к изгнаннику на выручку.

— Грязная сука… проклинаю тебя. Да сгниют все твои семена, твои, и твоего белобрысого щенка…

— Эй, не говори плохо о Момо и Главе, — одёрнул его Гвальд. — Скверна дурного слова отравляет внутренности того, кто его сеет.

Маг испуганно поднял на возвратившегося вояку свои усталые глаза, в которых сверкали не только слёзы, но ещё и тлело надвигающееся безумие.

— На, — прохрипел Гвальд, бросив перед Онкелианом на песок два предмета: кошель с монетами и удлинённый кинжал. — Сражайся за жизнь, защищай себя. Только не вздумай приближаться к ставке, иначе Глава не пощадит тебя.

— Это… всё из-за мальчишки, однако он цел и теперь в безопасности, а я — один, и я… и я, — продолжал всхлипывать маг, жадно загребая руками подачки.

— Мне жаль, что ты так ничего не выучил, Онкелиан. Прощай.

Гвальд небрежно взмахнул левой кистью и тоже удалился. Он понимал, что Ирмингаут опять разъярится, коли узнает о его самодеятельности, впрочем…

Впрочем, поступить иным образом мастер просто не мог. Может, доброта и приносит несчастья, и является причиной большинства неудач, но от неё нельзя с лёгкостью отказаться, когда она — неотъемлемая частица твоего существа. А ещё доброта всегда проверяется слабостью других сердец, тех, что ближе всех.

— Будь проклята эта белошкурая сука и её грязный щенок, — в гневе шептал Онкелиан, когда остался один на побережье.

Гроза пока что не разразилась, и маг постановил, что пора убираться прочь из столь опасного и неприветного местечка. Вытерев слёзы, отряхнувшись и оправив одежду, он побрёл вдоль песчаной отмели, вооружившись кинжалом и подготовив заклятье во второй руке.