И когда уже моё сознание попадёт в фокусирующий луч станции?..

Внезапно в кромешном мраке загорелась ослепительно-белая точка.

— До чего печальный конец — умереть у ног того, в кого не веришь, — прогрохотал голос, доносившийся словно бы отовсюду.

Такого у меня ещё не было.

— Я, безусловно, верю, — сообщил я воплощению своего бреда, — в то, что затухающие электрические импульсы мозга породили мираж, с которым я и общаюсь.

— Мираж⁈ Я⁈ Ничтожный безбожник! ­­ — разъярился голос.

Я развеселился.

— Но ведь это и есть самое очевидное объяснение. Нет, если удариться в пространные гипотезы, то можно предположить, что я столкнулся с некоей псионической сущностью, которую наука ещё не открыла и которая притворяется божком на одной из отколовшихся планет. Но мы за всю свою историю с подобным не сталкивались и внеземного разума не находили, а наука, на минуточку, занимается псионикой уже больше пяти столетий!

Повисла тишина.

— Я Господь, что дал жизнь роду людскому, ­ — в конце концов заявил голос. — Твоя кровь, кровь безбожника, осквернила святое место. Это тяжкий грех, один из многих, что ты совершил за свою жизнь. Раскайся в своих проступках. Неужели ты не боишься ада?

— Чепуха, — отозвался я. — Люди тысячелетиями умирали в церквях, и далеко не все рьяно верили в какого бы то ни было бога. Что, каждый раз к умершему приходило разгневанное божество, чтобы отругать его? Если же ты считаешь себя родоначальником человечества, то, полагаю, ты очень, очень старая обезьяна.

— Святотатство!

От вопля содрогнулась тьма, а свет вдалеке замерцал.

— Я же пошутил… На самом деле я не думаю, что ты псионическая сущность. Ты привиделся мне перед очередной смертью, вот и всё.

­ — Человечество не перестаёт разочаровывать меня, — с какой-то тоской вздохнул голос. — Даже без усилий землян число атеистов растёт. Но вы словно бы вознамерились лишить людей шанса на райские кущи. Надменность и невежество — вот ваш девиз. Я не хочу прибегать к крайним мерам, но неужели мне придётся вновь явить себя, чтобы вы пали ниц и уверовали?

Меня несколько покоробило то, что мой собеседник упомянул Землю. Но было бы логично предположить, что галлюцинация имеет полный доступ к моей памяти.

— Неплохая идея, — сказал я. — В псионической науке давно не было прорывов. Если ты явишься в исследовательский комплекс, там тебя измерят, каталогизируют и засунут в бутылку с маркировкой «Джинн №1, не открывать!»

В следующую секунду свет вспыхнул так ярко, что не осталось и намёка на тьму. Сияние обжигало, растворяло в себе. Впервые я ощутил беспокойство. Фокусирующему лучу давно полагалось выдернуть меня на станцию.

— Ты не воспринимаешь меня всерьёз. Так слушай же свой приговор, безбожник. Ты не отправишься в ад, но окажешься один, в бесконечно далёкой эпохе, в опалённом войной мире, который готовится к новому кровопролитию. Как бы ты ни боролся с судьбой, у тебя не выйдет изменить предопределённое. И тогда ты, отчаявшийся и одинокий, падёшь на колени и искренне взмолишься о пощаде, потому что поймёшь, что Аз Есмь, и явишься ты пророком народу своему, и падёт царство богоборцев. Иди же, мой будущий апостол, и прими свою участь.

— Это Малыш [3]?.. — раздался передо мной девичий голосок.

— А что, его легко перепутать с кем-то другим? — ответил ему ломающийся мальчишеский.

— Тоже верно. Похоже, опять нализался, да так, что ноги не держат.

— Это с ним впервые. Обычно доползал до своей берлоги.

— Ага, по запаху. Сдаёт старик!

— Ну какой он старик? Седые волосы много у кого есть, кто с войны пришёл. Он пьёт много, вот и кажется дедом.

— Защитник выискался, — хихикнула девочка. — Втрескался в Малыша!

— Ни в кого я не втрескался, — обиженно пробурчал мальчик.

— Ага, конечно. Auf die Liebe! Auf die Neuvermählten [4]!

— Я тебе!..

— Всё-всё, сдаюсь! — притворно испугалась девочка, едва сдерживая смех.

— И что с ним делать?

— А что ты с ним сделаешь? Отец Отто его даже не приподнимет, а ты и подавно!

— Да ладно тебе. А возьму и подниму, — обиделся мальчик.

— Надорвёшься!

— Не надорвусь!

Я открыл глаза. В этот раз самочувствие было неплохим, не то что во дворике Берлина. Головная боль исчезла без следа, равно как и преграда, которая не пускала меня к моей памяти.

— О, очухался наш свин, — с пренебрежением сказала вредная девчонка.

— Услышит же!

— Да он тупой, как бревно, ещё и пьяный. Ничего не поймёт. А если и поймёт, то не запомнит.

Я узнал и её, и паренька возле неё. Они были воспитанниками церковного приюта Шмаргендорфа, которым заведовал преподобный Отто Браун, наниматель Макс Кляйна на высокую должность сторожа.

На практике никаким приютом Браун, конечно, не владел. Для этого существовали монастыри. Судьба сирот, живших в старом доме на церковной земле, была куда печальнее. Они не удостоились чести попасть в настоящий приют, потому как те были переполнены. Отто Браун просто взял под опеку шестерых детей своих прихожан. Их отцы погибли на войне, матери — из-за болезней или голода. Дальние родственники от сирот отказались. В первый год мало кому удавалось прокормить своего ребёнка, куда уж заботиться о чужих! Вот и получилось, что лишённых крова бедняжек приютил сердобольный пастор.

Чиновники из союза немецких евангелических церквей хвалили христианскую благодетельность отца Брауна, однако финансировать её отказывались. Спасала приходская десятина, на которую каким-то чудом выживали сам пастор, его экономка, старая фрау Шнайдер, шестеро детей и Макс Кляйн. В обязанности того входило присматривать за маленьким церковным кладбищем, а также заниматься хозяйственными делами церкви — например, ремонтом.

Кляйн работу не любил и проводил дни, похрапывая на своей койке или напиваясь, если выпрашивал у кого-то деньжат в долг. Поскольку отец Браун был человеком мягкосердечным, Макса он не выгонял. Скорее всего, он видел его кем-то вроде очередного сироты, остановившимся в развитии ребёнком в теле взрослого.

Ничего удивительного, что ребята, обнаружившие меня напротив кирхи, отнеслись ко мне без уважения. Война сломала Кляйна, однако она не пощадила и сирот. С чего бы им жалеть эту развалину в человеческом обличье? Малыш — не худшая кличка, которую они могли дать Максу.

Я вскочил на ноги, отчего испуганные дети вздрогнули. Я встретился взглядом с девочкой. Смешинка, искрившаяся в её глазах, исчезла.

— Слушай, он какой-то не такой… — пробормотала она мальчику.

Стоило мне пошевелиться, как оба, не сговариваясь, рванули к кирхе. Наверняка решили, что я всё-таки сообразил, что они говорили обо мне, и собираюсь задать им трёпку. Но меня занимало другое.

Я полной грудью вдохнул вечерний воздух. Мысленно прогнал диагностические тесты личности для определения ментального воздействия на себя. Ничто не выдавало фальши. Если окружающий меня мир — это галлюцинация, иллюзия псионического существа, которое решило со мной поиграть, то моим методам распознания она не поддаётся.

Следует мыслить логически. Если я всё ещё нахожусь на планете, которую обрабатывал, парни из прикрытия меня обязательно вытащат, чего бы им это ни стоило — Институт своих не бросает. Данные о физических показателях полевых агентов исправно передаются на станцию имплантом в основании черепа. Прожарку моих мозгов враждебно настроенным менталистом сенсоры явно не пропустят мимо.

Но что, если эта сущность… пусть будет Существо… так вот, это Существо замедлило моё субъективное время и я по-прежнему лежу на окровавленном алтаре? С учётом сложности и реалистичности окружающего пространство энергии на симуляцию ушло немало. Как можно сбежать из настолько хитроумной ловушки? Даже если я убью себя, скорее всего, добьюсь лишь перезагрузки среды. У того, кому хватило сил создать подобную тюрьму, хватит разума и на то, чтобы предусмотреть очевидные шаги. В худшем же случае я погибну окончательной смертью, если фокусирующий луч не успеет подхватить моё сознание.