— Плевать на твою «Синеглазку», — прошипел директор. — Разоделся как Дунька Распердяева. Да я твою рубашку сейчас на клочки разорву!

— Давайте переведём беседу в русло конструктивной критики. Может вам что-то в черновом варианте фильма не понравилось? — спросил я, крепко обхватив запястья распоясавшегося товарища Киселёва. — Что надо отрежем, что не надо прибавим.

— Отцепись, сволота, — немного успокоился он, перестав издеваться над моей рубашкой. — С фильмом пока всё путём. Только пока.

Илья Николаевич медленно переместился к своему столу и взял стопку бумаг, на которых была распечатка дальнейших изменений в моём сценарии. Так уж складывался съёмочный процесс, что мне постоянно приходилось от каких-то сцен отказываться, а какие-то сцены наоборот дописывать. И само собой, все правки я первым делом относил в кабинет директора киностудии. Ведь если что, то отвечать придётся не только мне, но и нашему нервному и импульсивному товарищу Киселёву. Кстати, Илью Николаевича как раз и снимут с занимаемой должности после опального фильма «Проверки на дорогах».

— Ты хоть иногда перечитываешь написанное? — проворчал он и, тряхнув моим сценарием, принялся читать. — Диалог фарцовщика Паганини и его старшего брата, авторитетного вора по кличке Кум. Первые слова пропускаем, аха, вот. Кум спрашивает: «И ответь мне наконец, кто ты по жизни?». Паганини криво улыбается и отвечает: «Я — человек божий, обшитый кожей, брат. А бумажки эти американские мне нужны, чтобы мир посмотреть и себя показать. Скучно мне здесь, тесно, дышать нечем. Париж хочу увидеть, Лондон, Рим, Нью-Йорк. Хочу сходить на концерт Элвиса Пресли. А иначе, для чего я родился? Чтобы мотаться с малой зоны на большую?». — На этих словах Илья Николаевич, показал мне кулак и продолжил чтение. — «На какую большую? Ха-ха», — ухмыльнулся Кум. «Да вот на эту, которая огорожена красными флагами и красными транспарантами», — ответил ему Паганини, разведя руки в стороны.

— А что не так? — буркнул я, когда директор «Ленфильма», взявшись за сердце, присел на стул. — Паганини — фарцовщик, Кум — вор в законе. Они ведь нехорошие люди, одним словом — редиски. Они так и должны воспринимать нашу советскую власть и самую прогрессивную в мире страну, где так вольно дышат граждане и гражданки. Что не так-то?

— Ты, сволочина, меня под монастырь хочешь подвести? — пролепетал Илья Николаевич. — Если эта антисоветская галиматья, что вся наша страна — это большая зона, прозвучит с экранов кинотеатров и пусть даже из уст уголовников, то через день мы с тобой воочию, на своей шкуре, узнаем, что такое зона малая. Ты баланду когда-нибудь хлебал?

— Бастурму ел, бишбармак пробовал, бигос один раз употребил в пищу, а вот баланду не довелось, — захихикал я.

— Значит у тебя всё ещё впереди, — рыкнул Киселёв.

— Ну, хорошо, — кивнул я. — Если в нашей самой свободной стране даже помечтать нельзя о том, чтобы слетать на концерт Элвиса Пресли, то диалог будет переписан. Но всё равно не понятно, почему я свои честно заработанные деньги не могу законно обменять на доллары и съездить отдохнуть хотя бы в Турцию? За что меня ограничили в нормальных человеческих правах?

— Тебя, гад недобитый, ограничили в правах, потому что мы строим самое справедливое государство в мире! — рявкнул директор и трахнул кулаком по столу. — Учение Маркса всесильно, потому что оно верно! — тяжёлый кулак Ильи Николаевича вновь звонко грохнул о полированную поверхность рабочего стола.

— Отгородившись от всего мира, можно построить только Северную Корею, где каждый спит и видит, как оттуда свинтить, — пробурчал я.

— Поговори мне ещё, — устало пробормотал директор киностудии. — Хрен с тобой, пусть Паганини мечтает о красивой жизни за бугром. Это не возбраняется. Но только заикнись, что мы строим что-то наподобие зоны, я тебя лично сдам куда следует.

— Понял, не тупой, — улыбнулся я, — больше не повториться.

— Свободен, Феллини недоделанный, топай, — отмахнулся Илья Николаевич, — и откуда ты только взялся на мою голову?

— Как все, из отдела кадров, — буркнул я, выскочив из директорского кабинета.

«Да, с тем, что наш советский союз — это одна большая зона, я палку перегнул, — думалось мне, пока я шагал в сторону ленфильмовского кафе, так как мне сейчас непременно требовалось выпить кружечку кофе и слопать какой-нибудь бутерброд с плавленым сырком. — В конце концов, мы живём лучше, чем папуасы Новой Гвинеи и лучше, чем малоразвитые племена Африки. И значительно лучше, чем товарищи китайцы, у которых дурак и мракобес Мао Цзэдун пару лет назад провозгласил так называемый „Большой скачок“. И ради этого „большого рывка и громкого пердка“ массово настроили в сельской местности кустарных доменных печей и перебили птиц, которые поедали зёрна на полях. Как итог, металл из этих сооружений выходил негодного для производства качества, а уничтожение птиц привело к стремительному размножению насекомых-вредителей. Страшнейший голод накрыл всю „поднебесную империю“ и больше 20 миллионов человек ушли в лучший из миров. А через пару лет, уже совсем скоро, в 1966 году, тот же самый кретин Мао начнёт ещё и „Культурную революцию“, чтобы покарать проклятых врагов родины, которые помешали его прорывной политике „Большого скачка“. И ещё несколько миллионов человек будет пущено в расход. Сначала, малообразованные хунвэйбины перебьют идейных противников Мао Цзэдун, а потом сам же Мао введёт войска и подавит беспорядки хунвэйбинов в крови. Всё в лучших традициях марксизма — маниакальный поиск шпионов и врагов и нарастающая классовая борьба все против всех. Ежов убил Ягоду, Берия убил Ежова, а самого Берию потом шлёпнули Хрущёв и компания. А смысл? А смысл элементарен и прост: если мы живём в нищете, и у нас не получается коммунизм, значит нам помешали враги. Найдём врагов, покараем и заживём. Именно такую муру проще всего скормить обывателю. Хотя справедливости ради надо признать, что на фоне кровавого мудака Мао Цзэдуна наши Хрущев с Брежневым — ангелы воплоти. Перегнул я всё-таки палку с большой зоной».

— Мы живём просто хорошо, замечательно живём, — буркнул я неожиданно вслух, стоя уже в очереди за кофе и бутербродами.

— Что вы сказали? — обернулся стройный, высокий и худощавый парень примерно 28-и лет отроду.

— Жить хорошо, а хорошо жить, ещё лучше, — хохотнул я.

— Неплохо сказано, — улыбнулся незнакомец. — Смотрел сейчас черновой монтаж вашего нового фильма, просто потрясён. Динамика зашкаливает, песни, драки, легкий юмор и детективная история. Гениально. Извините, забыл представиться, моя фамилия — Мотыль, бывший режиссёр Свердловской киностудии, сейчас на вольных хлебах. Можно просто Володя.

— Владимир Мотыль? — удивился я, вспомнив будущие работы этого мастера, среди которых окажутся такие «брильянты» — как «Белое солнце пустыни», «Звезда пленительного счастья» и «Женя, Женечка и „катюша“». — Как же, наслышан-наслышан.

— Делайте уже заказ! — рыкнула на нас продавщица.

— Анна Семёновна, как можно? Товарищ спустился с Уральских гор, что он теперь подумает о нас, о ленинградцах? Где ваша фирменная улыбка? — пристыдил я продавщицу, которой мои наивные претензии были до одного места.

— Не выступай, Феллини, не в Италии, — улыбнулась она. — Делайте заказ, товарищ с Урала.

В отличие от меня Владимир Яковлевич Мотыль одним кофе и бутербродами не ограничился. И когда мы присели за свободный столик, в распоряжении этого режиссёра был салат из квашеной капусты с яйцом, селёдка с картошкой и сто грамм коньяка в небольшом стеклянном графинчике. На его предложение дрябнуть за знакомство, я вежливо отказался.

— Какими судьбами в Ленинграде? — поинтересовался я, после того как Мотыль поморщился, пропустив несколько капель для сугрева.

— Предлагают хороший сценарий про войну, — просипел Владимир Мотыль. — Вот думаю браться или не браться. Директор у вас немного, кхе, своеобразный.

— Про экипаж «катюши» боевой? — хмыкнул я, расправляясь с бутербродом. — Правильно, думать никогда не вредно. А что касается Ильи Николаевича, то он мужик хороший, — сказал я нарочито громко, чтобы меня услышали все недруги и завистники. — Жизнь повидал во всех её жестоких и некрасивых проявлениях.