Этой ночью моей Нонне отчего-то не спалось. Она несколько раз вскакивала с кровати, бродила по комнате и бубнила, что всегда мечтала играть Чехова. «„Три сестры“, „Чайка“, „Дядя Ваня“, „Ионыч“, „Вишнёвый сад“», — повторяла она вполголоса.

— «Палата №6», — простонал я. — Нонна, завтра съёмка, давай спать.

— Ты ничего не понимаешь, это же Чехов! — с жаром шептала моя любимая женщина.

— Чехов, Тургенев, Набоков, Лолита, Зощенко, Ильф и Петров, давай. Завтра разберёмся — кто из них кто. Давай, милая, спать.

— Нет, ты совсем ничего не понимаешь, я сегодня точно не усну! — Нонна присела на кровать. — Это такой шанс! Такой шанс!

«Это фильм, который забудут быстрее, чем он выйдет на экраны страны! Провальное прочтение классики, провальная режиссура, как итог — жуткая нудятина!» — захотелось заорать мне, но, взяв волю в кулак, я встал с постели, натянул трико и пошёл на кухню.

— Ты куда? — моя любимая актриса выпучила огромные серые глаза.

— Кофе сварю, раз ты сегодня точно не уснёшь, я тоже не буду спать, ­– пробурчал я, вставляя ноги в тапочки. — Будем бороться со сном до полной победы над здравым смыслом.

— Между прочим, шутишь ты сегодня не смешно, — обиделась Нонна. — Ты разве не понимаешь, что это Тургенев, то есть это же Чехов! — произнесла она, заламывая руки, словно Вера Холодная, которая будучи звездой немого кино, иначе играть не могла.

— В школе все нервы вытрепали чеховским «Дядей Ваней» и его же «Грозой», и сейчас ещё от них покоя, — пробурчал я себе под нос, когда вышел в коридор.

«Вот почему нельзя было в школе преподавать Роджера Желязны, Станислава Лема или Фенимора Купера? — зло подумал я, зайдя на кухню, где тут же включил конфорку газовой плиты. — Зачем нам, детям, компостировали мозг русской классической литературой? Чтобы мы её на всю жизнь возненавидели? Чтобы мы от Достоевского и Толстого шарахались как от прокажённых и ещё несколько лет просыпались ночью от ужаса, что к экзаменационному сочинению из их многотомных трудов не осталось в голове ничего?».

— Ты чего не спишь? — спросила меня соседка Галина Васильевна, которая в этот самый момент, полностью заняв общий кухонный стол, что-то строчила на своей швейной машинке.

— Доброй ночи, — буркнул я. — Чехов с Тургеневым спать не дают, «Каштанка» замучила. А вам чего не спиться?

— Да вот, некоторые сотрудницы киностудии увидели, в каких нарядах снимаются твои актрисы, и уговорили сшить кое-что для них на заказ, — соседка сладко зевнула.

— Всех денег не заработаешь, поэтому ночью лучше отдыхать, — сказал я, поставив турку с кофе на огонь.

— Знаю-знаю, слушай, — вдруг протянула Галина Васильевна, — я ещё вечером хотела тебе сказать, что меня на днях одна коллега из реквизиторского цеха пригласила попить чаю и всё расспрашивала про наши успехи. Я ей ответила, что ничего не знаю, потому что простой костюмер и мне отснятый материал никто не показывал.

— Ну и что? — пробурчал я.

— Копает кто-то под тебя, вот что, — немного раздражённо бросила она. — Допустим, наших мэтров твоя фигура не волнует, они уже и так великие и заслуженные. Но кроме них на студии, есть очень много твоих соперников, завистников и даже недругов, для которых ты — выскочка. Ты человек, который отнимает их хлеб. И я даже больше скажу, они ждут не дождутся, как ты с этим фильмом провалишься.

— Теперь дошло, — улыбнулся я, помешивая кофе. — Значит так, если вас ещё раз спросят о том, как наши дела, то отвечайте, что режиссёр — самодур, снимет какую-то галиматью, актёры его ненавидят, и вообще, зря я с ним связалась.

— Хи-хи, — захихикала соседка, — правильно, проще надо быть и люди к тебе потянуться, хи-хи.

— Золотые слова, — поддакнул я, выключая газовую конфорку. — И всё-таки ложитесь отдыхать, завтра трудный день. Одной массовки будет под пятьдесят человек. Всех денег не заработать, и как учит история, не потратить.

— Знаю-знаю, ещё пару стёжек, — проворчала Галина Васильевна и снова принялась вращать ручку швейной машинки.

Я же к изумлению, спустя несколько секунд вернувшись в свою комнату с двумя кружками свежего ароматного кофе, нашёл Нонну беззаботно спящей в кресле. Наверное, страсти по Чехову в её хорошенькой головке постепенно улеглись и уступили место здравому смыслу, который нашёптывал, что завтра трудный и нервный день.

Утром в субботу 17-го июля на Университетской набережной, напротив площади Тараса Шевченко, которую при проклятом царизме именовали Румянцевским садом, происходило самое настоящее столпотворение. Во-первых, из динамиков разносилась задорная песня «О чём плачут гитары». Звукорежиссёры тем самым проверяли работоспособность магнитофона и больших колонок. Во-вторых, крохотная деревянная сцена, обитая красной материей, безбожно прогибалась под ногами музыкантов и её рабочие киностудии срочно укрепляли дополнительными рёбрами жёсткости. В-третьих, поучаствовать в съёмках приехало практически всё «ленфильмовское» общежитие. И так как я не имел нормального ассистента режиссёра, мне лично пришлось отсеивать тех актёров массовки, которые для съёмки не годились. Но парни и девчонки смотрели на меня такими трогательными глазами, что, скрепя сердце, я допустил на съёмочную площадку всех.

— Тишина! — заорал я, перекрикивая радостный крик толпы. — Костюмы приготовлены только для пятидесяти человек. Остальным придётся работать в своей собственной одежде.

— Херня! — кто-то громко выкрикнул из-за спин юных дарований. — Главное суточные!

— Ха-ха-ха! — разом загоготала вся массовка.

— За чей счёт перерасход? — зашипел директор картины дядя Йося Шурухт.

— Побойся ОБХСС, дядя Йося, — отмахнулся я. — Да у нашего фильма бюджет копеечный. Огромная волна не накрывает весь город — это раз. Поезд с рельсов не сходит — это два. И падающий самолёт не врезается в Петропавловскую крепость — это три.

— И на том спасибо, — забухтел он, увязавшись следом за мной. — Когда поедем с концертами в Выборг — это четыре?

— Тогда, когда я скомандую «стоп, снято» в финальной сцене моего детектива — это пять, — буркнул я, остановившись в четырёх метрах от киношного крана. — Шевчуков, японский городовой, ты почему здесь?

— Так это, того, начальство распорядилось, — пролепетала самый криворукий техник всей ленинградской киностудии. Поговаривали, что этот бедолага на съёмках документального кино в какой-то деревне, при переноске кинокамеры поскользнулся и упал в речку. И в итоге ремонт техники обошёлся дороже, чем изначальный бюджет всего фильма.

— Значит так! — рявкнул я. — Осветительные приборы обходить стороной! Провода не трогать! К кинотехнике на пушечный выстрел крейсера «Авроры» не приближаться!

— А что мне тогда, это самое, делать? — промямлил он.

— Будешь охранять наш киносъемочный автобус, — сказал я, скорчив злое лицо. — Там спрятано ценное золото, бриллианты, жемчуга, платина, палладий и ртуть.

— Какая, это самое, ртуть? — Шевчуков почесал затылок.

— Такая, это самое, которая в градуснике, — отмахнулся я и снова двинулся к главному оператору, однако дорогу мне преградил Эдуард Хиль.

— Привет, Феллини. Классная песня, — затараторил он, пожав мою руку. — Мы «О чём плачут гитары» на гастролях первый раз исполнили, так народ просто с катушек слетел и требовал её на бис пять раз. Тут и новогодним «Голубым огоньком» попахивает, — шепнул он.

— Феллини веников не вяжет, потому что снимает кино, — хохотнул я.

— Слушай, — вдруг замялся Хиль, — я вот что подошёл, мне бы через час надо быть в другом месте. Надолго это всё?

— Только из уважения к твоему песенному таланту, отпускаю прямо сейчас, — я хлопнул Эдуарда по плечу. — Боюсь, что это затянется надолго. Видишь же какой бардак? Шевчуков, отойди от ДИГа! — заорал я в мегафон, когда заметил, что наш криворукий техник приблизился к самому большому осветительному прибору. — Кто-нибудь отгоните Шевчукова от ДИГа! Бардак, Эдик, бардак.