Но сейчас, пока я на печке варила макароны и разогревала тушенку, я уже не могла сказать, что уверена в своих выводах. Да я теперь вообще больше ни в чем не была уверена.

Я вспомнила, как отреагировал Макс, когда Назар орал там на озере, о том, что Макс бросил меня ради другой. У Макса в глазах было искреннее недоумение. Снова я никак не могла сопоставить то обстоятельство, что Назар знал о визите Кати ко мне.

Все рассыпалось, и я не могла теперь ничего сказать и подумать однозначно. Но почему-то я была уверена, что все окончательно решится здесь и сейчас. Может быть не сию минуту, но точно, до того, как мы выберемся из этой передряги.

Охотничий дом оказался настоящей удачей. Люди, которые его построили, знают толк в выживании.

Макс нашел здесь спальные мешки, и когда ночь обступила со всех сторон, а за окном ничего не было возможно разглядеть, мы с Максом в этих спальных мешках расположилась неподалеку от печки.

Несмотря на усталость и на то, что я была вымотана до такого состояния, что невозможно было даже думать, уснуть не получалось.

Сейчас я поражалась невесть откуда взявшемуся безразличию. Удивительно как на второй план отступает все, что не связано с собственным выживанием, когда мир сжимается до точки, в которой есть только текущий момент, а остального мира будто и не было никогда.

Мне было все равно, что там с Назаром, меня даже не пугало, что где-то неподалеку находится труп мертвой женщины. «Обо всем этом мне, возможно, еще предстоит побеспокоиться. Но точно не сейчас».

Я слушала спокойное дыхание Макса в темноте. Я так хорошо знала это дыхание. Я столько лет засыпала под него. Я так любила, когда он спит. Я не видела в темноте, но помнила, как вздымается его могучая грудь. Раньше я всегда засыпала на этой груди. Клала голову на нее и слушала дыхание, слушала, как мерно бьется его сильное сердце.

Мне и сейчас хотелось сделать так же. Плюнуть на все, даже на себя плюнуть, на гордость и ненависть, одолевавшую меня два года. Чтобы еще хоть раз послушать это сердце, которое я так любила. Вдохнуть запах этого человека, раствориться в нем. Перестать существовать. Почувствовать себя хоть на мгновение необходимой.

Но я не могла себе это позволить. И от понимания, что это сейчас невозможно, от ощущения, что стена между нами не рухнет никогда, меня душили беззвучные слезы.

— Лора, — услышала я голос Макса и вздрогнула от неожиданности.

— Да, Макс, тоже не можешь уснуть? — спросила я в ответ.

— О какой женщине говорил Платонов?

Сам факт, что Макс задает этот вопрос, заставил мое сердце затрепетать в груди. Я просто не верила, что сейчас, в этой ситуации и после того, что мы пережили, он будет изворачиваться и вести какую-то игру. Если так, тогда я точно потеряю последнюю веру в человечество.

Его голос звучал искренне, и разволновалась я именно от этого. Сейчас я была безоружна и беззащитна перед Максом. Я готова была поверить во что угодно.

— Может, не нужно, Макс? Какая уже разница?

— Нужно, Лора, скажи мне, о чем он говорил?

Я вздохнула, понимая, что этот разговор, которого я на самом деле ждала все два года, состоится именно сейчас. И этот разговор будет для меня судьбоносным.

— Ко мне приходила Катя.

— Кто это?

— Макс, ты и правда не знаешь? Я умоляю тебя, не ври мне только, пожалуйста. Ты и правда не знаешь никакую Катю?

— Ну, может, какую-нибудь Катю я и знаю, мало ли на свете Кать, но вот такую, что могла заявиться к тебе, да еще и по моему поводу — не знаю точно.

— В общем, знаешь не знаешь, а Катя есть и у этой Кати от тебя ребенок — Костя, которому уже, на минуточку, четыре года. И ради этой Кати ты лишил нас с Лилей всего, чтобы, видите ли, она была довольна. Что скажешь?

— Платонов — сука, — усмехнулся Макс.

— Что Платонов? — спросила я.

— Это же надо было такое представление устроить. Кати не существует, Лора. И никаких других детей, кроме Лили, не существует тоже.

— Макс! — чуть не вскрикнула я. — Ты не можешь сейчас меня обмануть! Ты же понимаешь это?

— Понимаю. И скажу в последний раз. У меня никогда не было другой женщины кроме тебя. Ни-ко-гда, — проговорил он по слогам. — Ни до тебя, ни в то время, пока мы были вместе, ни после развода. Это попросту невозможно для меня.

Я слышала сейчас самые желанные для меня слова, но почему-то внимание мое сфокусировалось на том, что у него и до меня не было никого. Я прекрасно помню наш первый секс. Тот секс в бесшабашной юности. Макс мне казался таким опытным и внимательным. Наверное, это потому, что я сама была девственницей. Что я тогда понимала в близости? Но тем не менее.

— Но зачем это было нужно Назару, я не понимаю? Он, получается, подослал ко мне какую-то левую девицу? Чтобы что?

— Что ж, я думал все рассказать завтра, но, если разговор зашел сам собой, расскажу сейчас.

Я приподнялась в спальнике. От волнения ни о каком сне и речи идти не могло. Макс тоже поднялся. Он зажег керосиновую лампу и поставил на стол. Подбросил в печку дров и поставил греться чайник.

Я выбралась из спальника и уселась за стол. Макс так и стоял у печки, ожидая, когда закипит чайник и собираясь с мыслями.

Я вдруг подумала, что вряд ли стала бы слушать объяснения Макса, не случись этой катастрофы. Как бы это цинично не звучало, но, получается, что иногда должна случиться трагедия, чтобы все встало на свои места.

Мы не ценим жизнь до тех пор, пока сами не побываем на краю гибели. Не ценим прожитых дней и тех дней, что ждут впереди, но стоит только заболеть смертельной болезнью и вот — мы цепляемся за каждую прожитую минуту, за каждый час и молимся, чтобы провидение подарило нам еще одни — хотя бы еще одни день.

И только в таких условиях, когда нет никаких других вопросов, кроме вопроса жизни и смерти, проявляются настоящие человеческие качества. Сразу становится кто есть кто и не только для тех, кто наблюдает со стороны, но и для самого человека. Все, что он о себе думал, все, что воображал — улетучивается.

И стоит он беззащитный, без масок и маскарадных костюмов, которые носит от рождения, чтобы вписываться в социум и общую картину реальности. Стоит, смотрит в бездну и ни черта не выходит, как у Ницше, — не вглядывается бездна в него.

Бездна в нем отражается и если находит тогда человек в себе силы, чтобы не быть ею поглощенной, тогда он и побеждает смерть. В том смысле, что, даже умерев, он обретает бессмертие.

Я все думала об этом: о смерти, о бездне и о том, кто мы — люди есть на самом деле, — и смотрела на Макса в отблесках трепыхающегося пламени керосиновой лампы.

«Вот по-настоящему цельный человек, — пронеслось в голове, — вот перед кем бессильна бездна. Молодой и сильный мужчина, к своим годам уже обессмертивший свое имя, как ученый, как гроссмейстер. И вот он здесь со мной».

Я вспоминала, как он действовал после катастрофы. Ни одного лишнего движения. Ни паники, ни страха. Может, страх и был, но он его не показывал, как и следует настоящему мужчине.

Он был сосредоточен так же, как бывает сосредоточен за шахматной доской. Его великолепный разум решал очередную задачу, просчитывал партию на несколько ходов вперед. И я совсем не удивлюсь, если окажется, что и этот охотничий домик просчитан. Хоть это и невозможно. «Да, есть ли хоть что-то невозможное для Макса Рихтера?», — спросила я себя, когда Макс снял закипевший чайник с печки и поставил на стол.

Он разлил душистый чай с какими-то травами, которые мы обнаружили среди прочего. Сел напротив меня.

Он вглядывался в меня, будто видит в первый раз. И сейчас в отблесках огня его глаза больше не казались мне ледяными. В них плясали теплые огоньки, и я не понимала — это от лампы или это отблески того, что творится в его душе.

— Я начну с самого начала, — Макс отхлебнул чая и поставил кружку.

Я буквально задержала дыхание, словно собиралась нырнуть в пучину. Я так переживала, что не могла унять дрожь в руках и выбивала ногой едва слышную дробь по полу.