— Ну, тогда и я туда же. Только ты каморку-то не занимай, я там амуницию приспособлю хранить, хорошо?
— Оставлю за вами. Только ты постель сам переноси, умаялась я сегодня, а завтра тоже хлопоты, надо начинать к отъезду готовиться! Девять дней отметим, тогда и ехать можно.
Глава 25
Анна повела Михаила к себе в спаленку. Больше всего усталое тело требовало лечь, завернуться в одеяло и уснуть. Он просто чувствовал подкрадывающуюся к нему болезнь, ту самую, лютую, ведьмой-травницей предсказанную. Пока ее видение будущего сбывалось. И Анна жива-здорова, и кавалер имелся, правда, ледащий, плохонький, но кавалер. Значит, и он заболеет. Анна вылечит, но, как ведьма сказала, совсем на грани. Дар же волновался, чувствовал рядом его суженую, требовал слияния. И Михаил пересилил немощь тела. Постарался забыть о начинающемся ознобе, ломоте во всех костях, головной боли. Не поддастся он хворости. Соединится с женой вопреки всему! Может, это в последний раз! Поэтому, закрыл дверь поплотнее, вспомнив о первой ночи, когда ворвалось к ним Аглая в самый неподходящий момент, повернулся к Аннушке. Та прижалась к нему, обвила руками, словно лоза гибкая. Забыта была вся хворость и усталость. Они оба словно горели, торопясь слиться в единое целое. И в момент наивысшего слияния, слились вместе не только тела, и души, но и два сильных дара. Показалось Михаилу, что опалило его изнутри, а по жилам потек жидкий огонь, выжигая и болезнь подступающую, и холод промозглый последних тяжелых дней, и усталость от трудного пути. И, после самого финала они не разорвали объятий, а вместе провалились в глубокий сон. Проснулись тоже одновременно. Свеча на столике почти догорела, остаток фитилька плавал в лужице растопленного воска. Анна тихо высвободилась из его объятий.
— Куда, лада моя — тихо прошептал Михаил, боясь спугнуть волшебство момента.
— Свечу сменить.
— Зачем?
— Видеть тебя хочу.
— Не нагляделась за ужином?
— Нет, смотрю и наглядеться на тебя не могу, Мишенька, любый мой, единственный. Говорила мне бабушка, что ведьмы в нашем роду любят один раз, не верила. А теперь поняла, так и есть. Один раз и на всю жизнь.
После такого признания оставалось только целоваться и все повторять сначала. В этот раз проснулись под утро. Чувствовал себя Михаил совсем здоровым. Всю хворость соединившиеся дары выжгли. Анна спала. А Михаил ощутил жуткий голод. Нет, не того рода, тот голод он вполне утолил, обычный. Есть хотелось так, быка бы сейчас съел. На поминках есть почти не мог, все-таки заболевал. С трудом проглотил ложку кутьи и полблина, не понял с чем, больше пил, гася подступающий жар. Надо же, выздоровел! Стал потихоньку освобождаться от объятий жены, стараясь не разбудить, и разбудил!
— Миша, ты куда?
— Тсс, спи, нужно мне.
— В нужник, что ли?
— И туда тоже.
— Ой, я же тебе не показала где он! Только надеть что-то на себя надо, в коридорах прохладно. У меня халат, и, Гашка, умница, и тебе положила, турецкий, теплый. И поршни отцовские. Одевайся, пойдем.
Дошли, воспользовались. Руки под подвешенным рядом рукомойником сполоснули. Анна повернулась, в спальню идти, Михаил ее за руку поймал, и, стыдясь своей слабости, спросил:
— Аннушка, а поварня у вас где? Голод напал, как будто неделю не ел!
— Господи, ты же на поминках почти ничего не ел, все тебя разговорами отвлекали. Пошли. Покормлю.
Спустились в поварню, на лавке дремала повариха, карауля поставленные в печь хлеба, и почти прокараулила. Анна умело отодвинула заслонку, вытянула один, проверила — готовы! Даже с одного бока почти пригорел! Вынула все, накрыла чистым полотном, оставила студиться. Пошуровала в чугунках, нашла один, поставила в печь, греться. Достала миску, ложку, вилку. Отрезала ломоть только что испеченного хлеба, испускающего такой дух, что Михаил чуть слюной не захлебнулся, достала разогретый чугунок, налила Мише ухи куриной, и четверть курицы вареной положила. Пригласила: — Ешь!
— А ты?
— А я крылышко погрызу, тоже плохо ела, все на тебя смотрела!
Миша быстро выхлебал ушное, закусывая теплым хлебом, сгрыз куриную ногу. Голод отступил. Но не совсем. Анна поняла, огляделась, нашла блины, оставшиеся с поминок, из холодного ларя у наружной стены вынула творог, смешала быстро с яйцом и медом, положила начинку в блины, свернула. На разогретой сковородке, на шипящем масле нажарила. Взвар тоже уже разогрелся. Так что блины запивали горячим. Тут на лавке подскочила повариха. Запричитала:
— Господи, божечки ты мой! Проспала! Сморило меня, грешную! Кто здесь? Барышня? Кушать захотели? А я сплю, ничего не чую! Хлеба-то сгорели!
Дородная повариха бросилась к печи.
— Успокойся, тетка Маланья, вытащила я твои хлеба. И уже горбушку съели. Хорошо получились!
— Как же так, барышня, вам свои белые ручки кухонной работой пачкать!
— Да я всю зиму, пока прятались, готовила. И хлеба, и пироги пекла! И руки не почернели! Мы тут похозяйничали у тебя, полкурицы съели и блины с творогом Еще два остались, позавтракай. Извини, посуду бабушка мне мыть не велит, тебе оставлю. Мишенька, ты сыт? Пошли досыпать!
И за руку увела мужа обратно в спальню. Повариха, качая головой смотрела им вслед, размышляя о переменчивости мира — еще день назад барышня слезами захлебывалась, мать оплакивала. А тут радость великая — муж живой с войны вернулся. Вот, чирикает, как птичка!
В спальню вернулись, на разговоры потянуло. Свечу затушили, в окошки уже заглядывало серенькое, осеннее утро.
— Миша, скажи, ты с родителями поговорил, о нас рассказал? Что они ответили?
— Поговорил, но порознь Отец меня на середине пути встретил, прямо на реке, и меня сразу же в Лебедянь направили, и так туда еле успел. Ему я все, как есть рассказал. Сначала встревожился, что у нас с тобой только взаимный расчет был, а как узнал, что по любви, принял. Вон, старшего брата за тобой отправить решил. С женой, что бы тебе не пришлось с одними вояками ехать. Даже хотел сам, но потом решили, что он на Москве будет нужен. С матерью коротко переговорил, о свадьбе не рассказал, что бы зря не тревожилась. Заполошная она у меня. Сразу из песчинки гору вырастит, и отец не советовал. Она мне девицу, невесту покойного брата Яши сватать начала, тут я сразу и объявил, что полюбил другую, словом обменялись. А для дочки ее подружки еще два брата холостых имеются. Дар у нее есть, слабенький, маменька потому ее мне и сватала. А узнала, что есть другая, да с даром сильным, и рода старинного, сразу начала выход искать, как тебя поскорей перевезти, что бы другие мне дорогу не перебили. Так что с родителями все хорошо. Приедешь, познакомишься, может, свадьбу для родных заново отгуляем, только, конечно, без венчания. Пока с родителями поживем, потом видно будет.
— Миша, у нас дом на Москве есть, даже не дом, имение боярское. Только он уже больше ста лет пустой стоит, может, сгорел уже, но земля-то осталась! Маменька говорила, отец его восстановить хотел, но не успел. Отправили их в Ладогу, новый приступ шведа отбивать. Здесь их всех и положили. И отца и братика. А маму черная тоска сгубила. Легочная болезнь от нее развилась. Говорила я тебе, в нашей семье ведьмы раз в жизни любят!
— Имение, это хорошо, может, попросим, отец поможет восстановить, или заново отстроить.
— Почему отец, моего наследства на все хватит!
— Да я не о деньгах, я о присмотре! Я правду говорил, мне в Европу ехать придется. А за стройкой мужской пригляд требуется!
— Миша, а зачем тебе в Европу? Неужели здесь, в посольском приказе места не найдется.
— Аннушка, я пока сам не знаю. Не говорил напрямую ни с отцом, ни с боярином Шереметьевым. Только письма. А есть много такого, что в письме писать нельзя. России сейчас мир, как можно быстрее нужно заключить, что бы государство из руин поднять. Так что, куда пошлют, туда и поеду.
— Миша, а может, и меня с собой возьмешь? Я же тоже по-франкски говорю?
