Да Василий, видно, не знал. Он из чужедальних земель прибыл, там свои нравы да обычаи. Руки в бока упёр и говорит ехидно:

— Вот умники…

Видит Завид, что дело ему вот-вот испортят, да и сказал торопливо:

— Лужок я знаю, где трава никому не надобна, да вас ещё и поблагодарят, ежели покосите.

Косари осердились, подумали, он над ними смеётся, небылицы плетёт. Это где же травы хоть даром бери, да ещё и придачи дают?

— А недалече, в Перловке, — говорит Завид.

Они так и опешили. Стоят, только моргают, пуще прежнего осердились — ведь ясно, смеётся! — а он и говорит опять:

— У них стадо есть, да всё же травы столько — прямо девать некуда! Им это несподручно, потому как на Купалу на этом лугу кладовик огни разожжёт, а ежели всё заросло, то клады как сыщешь? Вы пришли бы да покосили — и им хорошо, и вам ладно.

— Да что ж ты городишь? — с сомнением молвил один из мужиков. — Там же нечисть лютая, она ж нас заест! Ты куда нас отсылаешь-то?

— Да кто вас там заест-то — полевик, что ли? — говорит Василий насмешливо, а сам перевязанную руку за спину прячет. — У Рыбьего Холма посмелее люди, они в Перловку собрались. Небось покосят траву, да вам же втридорога и продадут. Вам-то куда деваться? Купите…

Не по нраву это пришлось косарям. Вроде и самим идти боязно, и что другие пойдут, обидно.

— Рыбьехолмские-то небось и клады искать собираются? — помрачнев, спросили они.

— А то! — кивнул Завид. — И мы непременно пойдём. Да ежели б вы видели то поле! Кладов на всех достанет.

Косари сказали, что им бы подумать да потолковать, а у самих уж глаза разгорелись. Небось эти придут.

Сели Завид с Василием на телегу, да и погнали лошадёнку прочь по чёрному голому полю. Его уж и дождик мочил, а гарью и посейчас несёт. Припомнил Завид, как по этому самому полю волком бежал, когда с цепи сорвался. Только и думал тогда, что умереть свободным…

Усмехнулся он и спросил:

— А клад-то взаправду есть, или мы людей обманываем?

— Да ты чего! — обиделся Василий. — Марьяша сказала, в Перловке живёт кладовик. Я его, правда, не видел, но он точно есть. Да к нам только ради этого кладовика и пойдут, разве можно о нём врать? Если не будет кладовика, так нас небось на колья поднимут и сожгут! Уж легче с одним колдуном тогда справиться…

Тут Завид о колдуне подумал. А ну как тот прилетит совой да поглядит, что в Перловке затевается? Ох, непременно колдун прилетит! Они ведь сами заботятся, чтобы слух разошёлся; дойдёт и до него.

Подумал Завид, подумал и хлестнул усталую лошадёнку, погнал к Невзоровой корчме.

В этот час там сидели только Мокша да сам Невзор. Завид ушёл не сказавшись, и, видно, они потеряли его и тревожились. Ведь сколько сидел, сидел, никуда не ходил, а тут пропал.

Совестно ему стало.

— Гляди-кось, наш Косматый, на помине лёгок! — обрадовался Мокша. — Давеча Божко заходил, короб такой приволок, что в ём и трое поместятся. На что вам этакий короб-то? Он не сказал. Не сыскал тебя, надулся, как мышь на крупу, с нами и толковать не стал.

— В Перловку я ходил, — говорит Завид. — Вот богатырь со мною, Василий, это его мы ждали. Он в Перловке всем заправляет, нечисти не боится…

Василий в ту пору стоит, кудри приглаживает. Услыхал «косматый», да и решил, что это о нём толкуют.

Живо их за стол усадили, похлёбки налили, хлеба дали. Завид ест, а о деле не забывает.

— Помощь мне ваша надобна, — говорит. — Боюсь я, что колдун раньше срока в Перловку явится. Вот бы кто в Белополье поехал да пошумел, хоть что удумал, чтобы нашлось колдуну дело, чтобы он до Купалы и носа сюда не казал. А второе — погубит колдун царевича, и уж верно, царю да царице о том не скажет. Надобно их зазвать! У тебя, Невзор, остался ещё тот перстень?

Потолковали они, да будто что-то придумали.

Воротились Завид с Василием в Перловку. Уж по вечернему холодку ехали, небо вызвездило. Колёса шуршат по траве, лошадёнка фыркает, сверчки заливаются. Василий на сене лежит да всё выспрашивает, откуда бы у Завида царицын перстень. Думает небось, краденый, только Завид помалкивает. Долго сказывать, да и надо ли? Там и правда про волка наружу выйдет. Василий будто и не хитёр, а можно ли ему довериться?

А дома Завид уж лёг и задрёмывать начал, как Василий ему и говорит: до чего, мол, хорошо, что ты приехал! Сказал, да сам тут же и уснул, а Завиду не спалось, всё усмехался. Вишь ты, будто и не лишний, на что-то способен.

Уже на другой день первые работники и пришли. Местный кузнец крепкую ограду выковал, нынче её у кладбища ставили. Ырка, говорили, там прячется днём, а ночами по полю бродит — так чтобы не бродил и лиха не чинил.

Пошёл и Завид помогать. Видит, и Добряк тут же работает, на него косится да сопит. Долго ли, коротко ли, умаялся Завид, воды хлебнул да отошёл под лесную тень отдохнуть, и Добряк за ним поплёлся. Рядом сел, уставился.

— Чё? — говорит. — Уж слыхал?

— Что слыхал? — спрашивает Завид, а сам об Умиле думает. Уж не сговорена ли за другого, а он и не ведает?

— Да про нож!

— Про какой такой нож?

— Да про колдунский!

— Теперь и услыхал, — говорит Завид. — Да ты толком расскажи.

Крякнул Добряк с досады и поведал, что служба его на послах не кончилась. Казимир ему для одного того жизнь сохранил, чтобы он в Перловке за царёвым побратимом приглядывал и докладывал, если тот что удумает.

— Я ж вам чего и велел, чтоб не совались, — говорит. — Нарочно гнал! Этот совою всё порх да порх — и товарищей, мол, изведу, и жену с дочерью, ежели хоть что не так… Да ещё велел: мол, старая нянька, как их отсылали, какой-то нож выкрала — сыщи да сыщи этот нож, и сроку дал до Купалы.

Тут Добряк тяжко вздохнул и пощипал бороду.

— А нянька-то эта, сказал, ведьма лютая. Уж так напужал, я и сунуться к ней боялся, особливо как подумаю, что Казимир и сам отчего-то к ней не полез, а меня подослал. Ну, всё же обшарил её избёнку — нет ножа. И тут недомыки эти…

Он тревожно огляделся и, не увидав никого рядом, продолжил:

— Царевич да богатырь этот, Василий, невнарок и отыскали нож, а что в нём сила особая, и не ведали. Давай с ним за берестой ходить да репу чистить! А я, слышь-ко, уж до того дошёл, что и жизнь не мила. Уж думаю, наложу на себя руки, тогда, может, лиходей этот Умилу да Баженку не тронет. Тут и углядел нож, а он особый, с другим не спутаешь. Взял его, да Казимиру и отдал!

— Да что ж за нож-то? — спрашивает Завид. — Что в нём за сила?

— Да в нём смерть-то Казимирова и была! Знал бы, своими руками изломал!

И поведал Добряк о том, что после узнал, как местные сход собрали.

Давным-давно, как народился царевич, всё и началось. Уж такое ладное да пригожее было дитя, а поутру — глядь! — окно растворено, а в зыбке лежит уродец большеголовый, глаза косые, на маковке куриный пух. Ясно, подменили, да ведь окно не чужой человек отворил. В царский терем-то не всяк мог войти.

Сама царица тогда пошла на перепутье дорог. Чёрт ей явился, он и поведал, что сын подменён водяными, а помогала им Рада. Не научил он, как извести подменыша, не сказал, как сыскать царевича, а только и дал нож да велел беречь пуще зеницы ока. Мол, покуда тот нож цел, жив и царевич. Царица и берегла — ясно, мать. Ежели хоть что для дитя может сделать, хоть этакую малость, так уж сделает.

Она о ноже и царю не сказывала, так ей чёрт велел. Да няньке доверилась, ей проговорилась.

А нянька-то Ярогнева не проста была, только о том помалкивала. Многие уж ходили к царевичу люди, знахарки да шептухи, да колдуны. А проклятье-то хитрое, не каждый его разглядит; всё же, бывало, видели, только царица твердила, что сын её подменён. Ведь ей чёрт так сказал. Кто иное говорил, тех она гнала, вот Ярогнева и смолчала.

Как слали их в Перловку, нянька нож тот выкрала. Поняла, что он с проклятьем связан, билась, билась — всё же не вызнала, что с ним делать. Да только уж после, как собрали сход и каждый сказал, о чём ему известно, правда и открылась.