Слова из неё так и сыпались. Голос звучал твёрдо и зло, а под конец задрожал.

— Не ждала я от них… Не думала… Ещё и заперли…

Девка шмыгнула носом и утёрлась тыльной стороной ладони. Теперь Завид разглядел, что сидит она, вытянув к огню босые красные ноги. Бежала из дома, что ли, да так, что и обувку не прихватила?

Его охватило чувство, которое он не понимал и не умел выразить. Он и всей ласки-то видел — может, за ухом почешут грубо или бросят кусок. А эта девка, в чём её корысть? Отчего она пришла к нему в такую глухую ночь против воли матери и отца? Да что же ей за дело?

Он понимал окрики и недобрые слова, а девку эту понять не мог — и заскулил тоскливо.

— Не плачь, мой бедный! — тут же откликнулась она. — Я уж тебя выхожу, слышишь? Одного боялась: что ты… Что не дождался. А ежели дождался, так всё на лад пойдёт. Мне бабушка рассказала, как лубки накладывать…

В коробе нашлось и липовое лыко. Осторожно, боясь причинить боль, девка перевязала ему лапы, все четыре. Хотела обвести повязкой и бока, но всё же решила не слишком его тревожить, только чуть повернула, чтобы он лёг на брюхо, и укрыла старым чинёным тулупом, сбросив со своего плеча, большим — должно быть, отцовским. Напоила, а после, порывшись в котомке, добыла ломоть хлеба, присыпала крупной солью.

— Всё же придётся дерево рубить, — пояснила она. — Попрошу лешего, чтобы дозволил. Видишь, и так он нынче серчает.

Взяв топорик, она нырнула в ночной мрак. Слышно было, постукивает. Выше, в кронах, посвистывал ветер, в яме потрескивал костёр. Волк жмурился на огонь, угревшись под тулупом. Повязки мешали, казалось, лапы одеревенели, но зато боль ослабла, не терзала от каждого движения. Теперь её хоть можно было терпеть.

Девка вернулась с жердями и лапником, взялась ладить навес. После наполнила котелок водой, подвесила над огнём, достала откуда-то курицу со свёрнутой шеей и принялась ощипывать. Волк поглядел с интересом: что у этой девки ещё найдётся в коробе да в узлах? Потом, того гляди, достанет и прялку или шитьё…

Девка опять поняла его по-своему.

— Оголодал, бедолашный, — смешно вздохнула она, явно повторяя за кем-то, пытаясь казаться мудрее и старше годами. — Ежели есть охота, это хорошо. Спервоначалу жидкого похлебаешь, не то нутро прихватит… Ладно уж, потроха тебе дам.

Но он отвернулся от куриных лап и внутренностей. Как объяснить, что сырого есть не привык? Как обернулся зверем, с земли всё-таки стал подбирать куски, поголодав; приловчился есть и без рук, но кровавого мяса ему не хотелось. А девка, будто нарочно, совала эти лапы и потроха ему в зубы, пока он не зарычал.

— Что же ты! — огорчённо говорила она. — Ведь свежина. Тебе, может, такого и не доставалось? Да ты отведай!

У него уж и не было сил отводить морду. Всё же она прекратила упорствовать, наконец поняла, что волк такое не съест, и, поднявшись, сказала:

— Лесу тогда отдам…

Пока мясо варилось, она влезла под тулуп, к нему под бок. Озябла. Лежала, говоря негромко:

— Я леса вовсе не боюсь. Другие в этакую ночь бы и не сунулись, а мне здесь дом. И батюшка мой не боится, он с лешим дружбу водит. Говорит, как я вырасту, лес и моим станет…

Свищет ветер. Слышно, как ломает он ветви где-то вдали, а тонкую берёзку, подле которой схоронились двое, будто жалеет, обходит. Словно в ответ дальнему шуму потрескивают сучья в костре, и редкие дождинки, срываясь, тихо стучат по лапнику.

Волк лежит, наконец согревшись. Девка тепло дышит в ухо, пытается не уснуть, пальцами шерсть на шее перебирает. Шепчет:

— Выхожу и никому не отдам. Моим будешь. Я тебя на цепи никогда держать не стану, ты мой хороший волчок, умный… Не убежишь?

Куда ему убегать? Он и вовсе помирать хотел. Оживился, когда она пришла, а теперь опять навалилась страшная усталость, давит, давит к земле. Хоть будет кому над ним слезу пролить да схоронить, и за то должен быть благодарен. Хоть ласку узнал напоследок.

— Умилой меня люди кличут, — говорит она. — А тебя? Хозяин тебя будто никак не называл.

К чему называть, если имя уже есть? Только людское оно, волка таким при народе не назовёшь, да Радим и наедине его имени не произносил. Будто не хотел вспоминать, что не зверя на цепи держит — человека. Пёсий сын, вот как он его кликал.

— Назову тебя — Косматый. Раны твои залечу, откормлю, новой шубой обрастёшь, окрепнешь. Никто тебя отнять не посмеет…

Теперь ясно, в чём её корысть: захотела живую забаву, потешного волка. Прежде уже бывало, мальцы голосили, указывая на него — мол, тятя, купи, купи! — и кое-кто из купцов был готов заплатить щедро, лишь бы любимое чадо порадовать. Радим, ясно, отговаривался: мол, волк лишь его слушает, к чужим не привык, а хотите такого добыть — ступайте за тридевять лесов, в тридесятый, да там ищите.

Только не выйдет девке потехи. Видно, поздно пришла. А может, после того удара для него надежды и не было, но тогда уж и бил бы этот Звяга наверняка, а не так, чтобы волку дольше мучиться…

Девка заставляет его похлебать жидкого, он лакает нехотя, и нутро горит огнём. Болит, режет, будто наглотался лезвий, и те вспарывают ему брюхо. Волка бьёт озноб. Была бы девка умнее, уж сделала бы что-то, чтобы не длить его страдания, так нет, поливает слезами, упрашивает, чтобы жил. А он больше не может, настрадался.

Приходит серый день, ветреный, тоскливый. Солнце и не показывается, даже и не обозначает себя. Низкое хмурое небо лежит на макушках сосен, упало бы ниже, да они не дают.

Волк тяжело дышит, не хочет уже ни воды, ничего, только бы боль ушла, только бы не бил озноб. Если бы не лубки, разгрыз бы себе лапу, истёк кровью, чтобы уж скорее. Или доковылял бы до родничка, да и мордой в воду. Кто говорит, что это грех, те боли не знали.

Плохо волку. Кажется, только девка эта и держит своею волей. Кажется, скажи она: отпускаю, — и он тут же испустит дух. Да что же она не отпустит?..

Она вскочила, сжимая в руках топорик, и он лишь тогда услышал чьи-то шаги.

Под берёзу вышел её отец с коробом на плече, окинул взглядом поляну, кострище, волка. Процедил недобро:

— Ах ты ж…

И замолчал тяжело.

Девка ещё шаг сделала, волка спиной закрывая. Сказала решительно:

— Я его не оставлю! Это вы с матушкой боитесь, что люди скажут да что сделают, а я не боюсь.

Отец её всё молчал, только сопел, и пальцы его то сжимались в кулаки, то разжимались.

— Ворочайся домой! — велела девка дрогнувшим голосом. — А я здесь останусь. Ничего, проживу…

— С топором на отца, значит? — спросил он мрачно, и она будто только теперь поняла, что сжимает топор. Посмотрела на него, ойкнула и бросила на землю.

Отец одним движением руки смёл её с дороги и склонился над волком.

— Полотно извела, — сказал недобро. — Ладно бы какое тряпьё, нет, самое лучшее…

— Уж какое в моём сундуке нашлось! — с вызовом ответила девка. — Сама ткала, право имею!

— Тулуп мой упёрла. Ведь добрый тулуп, а теперь, поди, завшивеет…

— Да уж добрый! Сам говорил, в нём и за свиньями грести зазорно.

— Пеструшку прирезала…

— Она всё одно не неслась. Так и так дорога в котёл!

— Да босая по лесу ночью бродишь! — Отец обернулся к ней. Голос его дрожал от плохо сдерживаемого гнева. — Ушла незнамо куда! Мать себе места найти не может…

— Я леса не боюсь! Зверь никакой меня не тронет!

— То — зверь, а ежели люди?..

Между ними повисло тяжкое молчание. Каждый, казалось, чего-то ждал от другого. Не дождавшись, мужик отвернулся от дочери, опять посмотрел на волка, потянулся рукой.

— Да он уж не жилец. Избавить бы от страданий, а ты ступай домой!

Тут её как прорвало. Кинулась, закрыла волка телом, плачет, упрашивает отца, чтобы позволил ей остаться.

— Я его выхожу! — ревёт.

— Да что уж ты так-то! — прикрикнул на неё отец. — Знаешь же, слёз твоих не выношу. Обувку тебе принёс, а то ишь, ходит босая…

Пока девка, шмыгая, мотала онучи да натягивала наголенки, отец её нашарил в коробе заткнутый кувшинчик. Откупорив его, собрался поить волка.