— Вон! — закричал наконец. — Пошёл вон, проклятый!

Дарко спорить не стал. Поднялся, кивнул волку и направился прочь. Завид встряхнулся и поспешил за ним, а вслед им с берега всё летело:

— Пошёл вон!..

Поехали они прочь. Дарко молчал, молчал, да и говорит задумчиво:

— Сколько-то правды узнали, да не всю. Когда бы это парень успел поведать, в чём клялся, ежели он сразу убёг? Одно только и ясно: их и впрямь на свете нет, ведь дело-то давнее, а они и на день не состарились. Вишь ты, значит, как оно…

Сказал так-то, сам плечами передёрнул, дрожь его взяла.

Призадумался и Завид, шерсть сама собою вздыбилась. Шутка ли — не зная того, повстречать мертвецов! Да ведь как живые были… Из-за клада с жизнью расстались, оттого, видать, навек с кладами связаны.

Колесили они по волости всё лето. Бывало, наедут к Невзору, день, два пробудут, а там снова в путь. Вдовица-то всё не унимается, всё напраслину возводит, уж довралась до того, что в волчьем облике к Невзору другой колдун является. Клевета что уголь: не обожжёт, так замарает. Люди будто и давно знают корчмаря, а будто и коситься стали.

Невзор, как вдовицу увидит, притопнет да запоёт:

— Шей, вдова, широки рукава: было б куда класть небывалые слова!

Она тут пуще прежнего осердится, пойдёт сплетничать: мол-де, видала, как Невзор в глухую ночь на перепутье с чёртом шепчется.

— Да тебя-то саму отчего в ночную пору туда понесло? — спрашивают люди.

Спервоначалу на смех её поднимали, да после уж не до смеха стало. Хлопотлива летняя пора, много трудов, тут ещё Дарко всё отлучается — не хватало Невзору помощников. Какие-то люди мимо шли, работы искали, он и нанял.

— Хорошо косили, — рассказывал он потом, — куда там прочим за ними угнаться! Да ввечеру начались песни, плясы, и мои-то работники веселятся, девкам улыбаются. Выставил один ногу — глядь, а у него заместо ноги конское копыто! Девки напужались, визг подняли, крик, а эти сгинули, будто их и не бывало…

Вздохнул тут Невзор, поглядел на волка и говорит:

— Вы уж подале езжайте, сделайте милость. Вишь, на меня уж наклепали, что воз наклали, а со зверя-то как бы и вовсе шкуру не спустили. Ворочайтесь, как он человеком обернётся. В ту пору мы рожь сожнём да обмолотим, после вы мне репу убрать поможете — там, глядишь, я и смогу корчму на Горазда оставить. Ёрш обещался помочь: брат его у задворного конюха помощником служит, попробует и нас к делу приставить. Ежели сыщем работу в царском терему, проще будет птицу добыть.

На том и порешили.

Уж как Завиду ни хочется поскорее человечий облик вернуть, да медленно тянется лето. Всё же проходит день да день, а за ним ещё день. Вот уж пожелтели поля, а вот и оголели — славно потрудились косцы! Вот уж ночи всё холоднее, и птицы кричат всё тревожнее. Скоро им за море лететь.

Дарко перестал волка показывать. Тот со дня на день шкуру скинет, не хватало ещё, чтобы перед толпой. Поехал он долгою дорогой к Синь-озеру, да на полпути в лес и свернул. Глухие там были леса. Там поставил шалаш из жердей да лапника, только-только двоим поместиться, и принялись они ждать.

Настала чёрная ночь, затянуло небо тучами. Волк скулит, не спит, от дерева к дереву бродит, места себе не найдёт.

— Что ты? Али началось? — с тревогою спросил Дарко.

Темно до того, что и неба, и земли не видать. Один костерок и потрескивает, крохотный в этой тьме. Стоит над ним большой старый лес, косматой макушкой туч касается. Дарко у огня сидит с испуганным лицом.

Поглядел на него волк мутнеющим взором, да и подломились у него лапы, наземь упал. Бьёт его, трясёт, из горла хрип рвётся. Ничего больше не видит, черным-черно в глазах.

Очнулся Завид, как уже светало. Птицы щебечут, костерок дымит. Сам лежит на соломе, тулупом укрыт, а волосы отчего-то мокрые. Засмеялся он, руки свои рассматривает. Опять привыкать ему ходить на двух ногах, одежду носить, с людьми говорить.

— Ишь, смеётся! — раздался знакомый голос. — Я мало не помер со страху, значит, а ему смех. Шибко худо тебе было, водой отливал…

— Это завсегда так, — хрипло сказал Завид и, обернувшись, увидел медведя.

Медведь ел орехи с земли. Дарко в Белополье купил колотых орехов, чтобы грызть, а теперь мешок лежал пустой, орехи все высыпались, и медведь хрустел ими. Будто почуяв, что на него глядят, он поднял взгляд — маленькие глаза блеснули, — и опять уткнулся в землю носом.

— Да, вот этак и я на него уставился, — сказал Дарко над самым ухом. — Бегу за водой, значит, а он мне дорогу заступил, да как поднимется во весь рост, тут я и с жизнью попрощался. А зверь-то мне кланяется, значит, да этак чудно, будто шапку с головы скидывает, а после ведро донести помог. У него, вишь, в носу кольцо когда-то было. Не его ли вы у медвежатников свели?

Завид тут головою тряхнул. Он уж было невесть что подумал.

Оделся он, подошёл к медведю, глядит — будто и впрямь тот самый, только окреп, шуба погустела. Лесной хозяин о нём хорошо заботился, не дал пропасть. Доел медведь орехи, что-то проворчал по-своему, по-медвежьи, опять поклонился и в лес ушёл.

Дарко с Завидом собрались, да и поехали к Невзору. Едут, а по пути всё говорят, никак не наговорятся.

— Отчего не сказал, дурень, что волчья шкура с тебя слезает так долго да тяжко? — спрашивает Дарко. — Я уж думал, ты на тот свет отправишься! Ну-ка, скажи, я поседел? Да как нет-то, небось с десяток годов ты у меня отнял!

Говорят и о Тишиле, и о том, что случилось у гиблого места, и о том, что было после. Зашла речь и о гончарах.

— Надо ли Пчеле о них сказывать? — задумчиво говорит Дарко. — Я молчал… Кто знает, что он в Перловке-то видел. Долго он тогда в себя прийти не мог, как бы ему опять худо не стало.

— Надо бы сказать. Времени уж немало прошло, что ему…

Сказал так-то Завид и умолк. Понял: если он человеческий облик вернул, значит, Первуши уж год на свете нет. Тоскливо ему стало, больно, ведь он-то думал, друга нашёл верного. Начиналось гладью, а кончилось гадью.

— Ну, вишь, — понимающе сказал Дарко, — так оно всё… Да. Ну, как-то будет!

Этот красно говорить не мастак, да в нужде не бросил. Улыбнулся тут Завид, и Дарко ему в ответ улыбнулся.

— Вот и повеселел, — говорит. — Ничего, добудем тебе и птицу!

Едут потихоньку. Когда от дождика хоронятся, когда пережидают, чтобы дорога подсохла. А путь-то всё вдоль одной реки, и берега, куда ни гляди, поросли одинаковым лесом, да вот уж дом близко — тут будто и лес роднее, и у реки голос иной, знакомый, ласковый. И буланку подгонять не надобно, уж знает, куда идти, торопится.

Вечернее солнышко пригрело, золотым песком устлало дорогу, вызолотило тростниковые крыши — куда до них маковкам царского терема! И по реке словно золото течёт, слепит глаза. Завид руку перед собою выставил, солнце ловит.

— Ты это чего? — спрашивает Дарко.

— Да вот, — смутившись, отвечает Завид, — будто золото…

— А что же! — говорит Дарко. — Гляди, у нас и конь золотой. Куда как богаты!

Едут, улыбаются. Невзор их едва увидал, тут же кричать принялся:

— Я их, лоботрясов, ещё когда ждал, а они, вишь ты, не торопятся, разъезжают! На всё готовы, лишь бы не работать!

Горазд тут же стоит, смеётся:

— Да он тревожилшя, как бы ш вами не штряслось дурного! Уж и не шпит, не ешт, говорит, шибко жадержались!

Напоили их с дороги, накормили. У Невзора гости сидят, спрашивают:

— Дарко, а Дарко! Куда ж ты чёрного волка дел?

В эту пору и Божко прибежал, весь встрёпанный, запыхался. Озирается, будто ищет что.

— Волка-то? — говорит Дарко. — Мореходам у Синь-озера продал, увезут его в заморские земли народ веселить. Хорошую цену дали.

— Да как? — закричал тут Божко. — Ты права не имел!.. Права такого не имел!..

Ногою топнул, губы закусил, а в глазах-то слёзы стоят. Зажмурился он, да и вылетел вон.

Жаль Завиду парня, да ведь правды ему не скажешь.

К ночи собрались, дверь заперли. Пришли и Добряк с Ершом. Стали судить и рядить, как бы птицу добыть, да выходило одно: надобно ехать в стольный град и наниматься к царю. Что толку выдумывать, как добудут птицу, если они и не ведают, где та птица?