— Вот так чудо! — ахнул Пчела. — Да это ж кладовик взаправду нам явился! Бочка-то златом, серебром набита — хватай её, братцы!

— Не ловушка ли? — с тревогой спросил недоверчивый Хмыра, морща лоб. — Нынче бы самим ноги унести.

— Да упустим, упустим! — не в силах устоять от нетерпения, воскликнул Пчела и поглядел на Тишилу, ожидая, что тот решит.

Тишило, вскинув голову и раздувая ноздри, миг или два смотрел на бочку и махнул рукой.

— Добро! Возьмём злато, да здесь и схороним. После за ним вернёмся.

Сказавши так, он поглядел на Первушу, и взгляд его не предвещал добра. Должно быть, оттого Первуша, почуяв что-то, не торопился вперёд, а попятился.

Остальные же высыпали на дорогу и, напрягши все силы, кое-как остановили бочку. Она всё пыталась катиться, будто что-то незримое толкало её вперёд, и пятеро мужиков едва сдюжили.

— Да бей же её, бей! — прохрипел Тишило, упираясь подошвами в камень. — Уйдёт, не то и вовсе под землю провалится… Ломнись, ребята!

Завид глядел издали, не осмеливаясь подойти. Может, в бочке и золото, да ему, как всегда, ничего не достанется. Была охота лезть, если не знаешь, чем расплатишься.

Морщок ударил ногой по донцу, но выбить не сумел. Тогда Тишило закричал:

— Держите, держите!

Суетясь, он забежал сбоку, взял железный прут, что висел у него на поясе, сунул в щель меж досок и приналёг.

Сперва ничего не вышло. Затем раздался треск; бочка поддалась, щель расширилась, и сноп золотого света вырвался из неё. Завид подумал было, то горит колдовское золото…

В тот же миг мужики закричали. На Хмыре занялась пламенем рубаха, он отскочил, взмахнув руками. Морщок вертелся и бил себя по голове, загоревшейся тоже — все разбойники вспыхнули как трут, и лом у Тишилы в руках раскалился докрасна, а из бочки, брошенной ими, всё лился свет.

Завид наскоро огляделся в поисках лапника — хоть бы чем сбить огонь! Не найдя, вцепился в еловую ветку, да пока её отломишь…

Тишило упал на землю, рыча от боли, но огонь не отвязывался, не гас. Так, сколько-то прокатившись по дороге, он застыл, скребя пальцами землю. Другие, обезумев, кинулись кто куда. Они наталкивались друг на друга, падали, ползли, выли.

— Погибаю! — простонал Хмыра, уже весь пылая. — Погибаю!

Охваченный огнём, ничего не видя, он добрёл до края дороги, на миг застыл у обрыва и упал с коротким вскриком, раскинув руки.

В это время Завид отломил ветку и бросился к мужикам. Тщетно он сбивал пламя, тщетно пытался им помочь — пламя угасло само, но никто не шевелился. Мужики лежали почернелые, как головешки; тяжёлый смрад стоял над дорогой. Тут принялся меркнуть свет, и бочка притухла, а после на глазах канула в землю, будто в воду.

Завид глядел, дрожа и едва дыша, и не знал, что делать. Бежать? Куда? И ведь сколько дней они провели в этих местах и не видели зла, не являла себя нечистая сила — отчего же такое случилось теперь!

— Ишь ты, — сказал кто-то над ухом.

Вскрикнул Завид. Уж и забыл о Первуше, а тот подошёл и поддел носком сапога тело Тишилы.

— Ишь ты, отплатил нам кладовик! — хохотнул он; в голосе чуялся страх.

— Что же нам делать? — спросил у него Завид. — Неужто это и всё? Что делать?

Он принялся окликать мужиков, но никто не ответил, не слышалось даже слабого стона. Ни один не шелохнулся.

— Брось! — прикрикнул тут Первуша. — Надобно уходить, покуда сами живы.

— Да как уйдём? Ведь с двух концов уж дорогу стерегут, а третьего пути нет!

Первуша, едва различимый во тьме, языком прищёлкнул.

— Третий путь завсегда имеется, — сказал. — Знать надобно, куда глядеть.

Вернулись они к поляне. Тут Первуша отпустил лошадей, жалея, что на них не уехать, а сам пожитки собрал. Всё, что добыли у Синь-озера, в один мешок ссыпал. Да так спокоен, всё насвистывает, будто смерть не прошла в шаге от них.

— Думаешь, нечистая сила нас не тронет? — спросил Завид. — Даст уйти?

— Помалкивай, — сказал ему Первуша, однако насвистывать бросил. Взял верёвки да принялся накрепко связывать.

— А больно ли так-то гореть? — опять не удержался, спросил Завид. — Как думаешь?

Уставился на него Первуша и хмуро ответил:

— Да уж если изловят и о делах пытать начнут, а потом на торгу казнят, больнее будет. Помогай верёвки-то связывать, что без дела сидишь!

Помогает Завид, а самому тошно, хоть вой.

— Как же мы уйдём? — спрашивает.

— Мужики верёвки-то не зря несли, думали с обрыва спуститься. Этим путём и уйдём.

Так и сделали. Впотьмах приглядели место, где будто бы не так высоко, зацепили верёвку за ель при дороге. Первуша полез, растаял во тьме, и ни звука.

Держит Завид верёвку, чувствует, что она натянута да чуть колышется. По одному этому только и понимает, что Первуша не сгинул, а ещё спускается. Вот дёрнулась верёвка и ослабла, а следом оклик раздался:

— Полезай тоже!

Ухватился Завид за верёвку, свесил ноги над обрывом, зажмурился, пополз. Болтает его, крутит, и добро, что во тьме не видно, какая под ним пропасть, не то от страха и руки перестали бы слушаться. А верёвка всё не кончается.

— Да лезешь ли? — с досадой кричит Первуша снизу. — Что копаешься?

Добрался Завид до конца верёвки, а под ногами пустота. В груди похолодело. Висит, земли нащупать не может.

— Да прыгай! — раздался голос Первуши. — Тут невысоко.

Прыгнул Завид, упал наземь, чуть прокатился по склону. Лежит, сердце из груди рвётся. Первуша его толкнул:

— Ну, жив, костей не переломал? Уходить надо!

Долго шли они лесом. Места нехоженые, чащоба да бурелом, пока продерёшься, весь оборвёшься, да ещё и пути во тьме не сыскать. Кое-как вышли к речному берегу, уж заря занималась, розовело небо. Подошёл тут Первуша к воде, долго себе в лицо плескал — всю дорогу храбрился, да, видать, и его проняло.

Решили они идти вдоль реки к стольному граду, там послушать, что говорят. Шли, от людей таились, раз или два обчистили чьи-то верши. На телеге добрались бы за день, а ногами четыре дня шли, держась в стороне от дорог.

Идут ночною порой, днём в лесочках, в оврагах укрываются. Один спит, второй по сторонам глядит. Да всё больше молчат, а говорят о пустом: где воды испить, где огонь разжечь да где схорониться дотемна. О том, что у гиблого места случилось, не заговаривают.

Завиду хотя и не по душе было то, что чинили мужики, а всё же будто и не чужими стали. Как вспомнит, так и кажется, будто искра того огня ему на сердце упала да жжёт. И Первуша тоже, бывало, совсем притихнет, в пустоту уставится — должно быть, и он вспоминал.

Вот пришли к Белополью, но в город идти не стали, засели у мельницы. Ждут-пождут — девка-работница вышла к реке по воду. Первуша тут Завида толкнул, вперёд послал, сам под ракитовым кустом схоронился.

Увидала девка Завида, руками замахала.

— Ступай прочь, — говорит, — не подходи! Ещё вместе увидят, вот уж беда на мою голову!

— Да что стряслось-то? — спрашивает Завид.

— Что да что! Уж всё Белополье знает, что вы медведя свели. Давеча на постоялый двор люди от Синь-озера наехали, хозяина всё расспрашивали, тот и сказал: жили, мол, у меня гости. У всех дела в своём дому, жнивень близится, а эти сидят, никуда не спешат, да будто и не купцы, товара у них нет, а мошна тугая. Мне, говорит, что: платят — и ладно. Рассказал, каковы вы с лица, да с той поры ищут вас повсюду!

Упёрла тут девка руки в бока, не снимая с плеча коромысла, и спросила с упрёком:

— Так что ж вы, не наёмники? Сказывали, будто к Синь-озеру ходите, товары на берег сносите, а тут погулять решили — что ж вы, солгали?

Смолчал Завид, да всё и так ясно. Ахнула девка:

— Вот уж привело с татями спутаться! Я ваши ленты и перстеньки в воду брошу. Да ежели бы я прежде знала, что они нечестно добыты, и в руки бы не взяла!

Стыдно Завиду, отвёл он глаза, а всё же сказал:

— Уйдём мы, да не дашь ли пирога в дорогу?

— Ступай подобру-поздорову, не то кликну людей! — осердилась на него девка. — И так уж добро тебе сделала, обо всём упредила, а ведь ежели кто видал, как мы толкуем, так мне за то ответ нести!