— Ты глазами-то плох, бедолашный, али как? — с насмешкой и нетерпением спросил мужик. — Ну, дашь пройти?

И сам тяжёлой рукой отодвинул в сторону. Отскочил Завид, что-то пробормотал, а мужик о нём уж и забыл, пошёл себе дальше. Видно, собрался в дорогу, да не один — с ним ещё четверо, да две телеги гружёных катятся следом.

Подумал тут Завид, не купца ли встретил. Остановился, слушает, что люди скажут, и вызнал: не купец, а сам царёв побратим куда-то путь держит. Ишь ты, а с виду прост! Небось полны телеги золота да серебра.

Завид решил, что расскажет о том Первуше. Вот будто и не без дела сидел, узнал о богатой добыче… А мужик тем временем девку с коня ссадил да прощается.

— Ну, беги уж домой! — говорит. — Проводила, будет. Что тебе с торга привезть?

Та к нему так и льнёт.

— Ничего, — говорит, — не надобно. Ты сам поскорей воротись, тятенька, мы ждать будем. Лёгкой дороги вам, добрых людей на пути!

Распрощались они. Сели мужики на коней, да и поехали, только пыль поднялась над дорогой. Девка им вслед глядела, раз или два слезинку смахнула. И Завид глядел, проследил, в какую сторону едут, а после к торгу пошёл.

Его на миг совесть кольнула. Он-то всё о поживе думал, хороша ль она будет, а о том не думал, что каждого проезжего дома ждут. Что провожали их дочери любимые, сыновья, жёны. Может, вот так же лёгкой дороги желали да добрых встречных людей.

А они-то с мужиками, выходит, не добрые? Они-то как раз те, кого никто не хотел бы повстречать на пути.

Подумал так-то Завид, да тут же и отмахнулся. Богато, хорошо живут купцы, а уж царёв побратим и того лучше — чай не обеднеют, если поделятся. А жизни их решать не станут, Тишило крови не проливает. Напугает, может, и только.

Пришёл Завид на торг. День уж к вечеру клонится, а на торгу ещё шумно. Один продаёт, другой покупает, третий цену сбивает. Медвежатники тут же народ потешают, да не хочет медведь без гудка плясать. Мальчишка ему поёт, в ладоши хлопает; уж и хлыстом его, и за кольцо тянут — медведь едва встанет на задние лапы, да сразу и опустится.

— Подходи со зверем бороться! — кричит медвежатник. — А ну, кто заборет, найдётся ли смельчак?

Не видать смельчаков.

— А вот кто хворый, — продолжает медвежатник, — подходи! Зверь на тебя ляжет, хворь себе возьмёт!

— Экий зверь-то у вас неказистый, заплешивел весь, пооблез! — с ехидцей говорит ему прохожий старик. — Небось хвори-то со всей волости собрал.

Неласково поглядел на него медвежатник, ноздри от гнева раздул. Отвечает сердито:

— Ничего, и твои ещё возьмёт, сдюжит. Подходи!

Старик нейдёт, рукой машет.

— Уж как-то дохвораю свой век, — говорит.

Завид ещё постоял, поглядел на медведя, а там его погнали. Нечего, сказали, задарма глаза пялить. Это ему понятно — так и Радим, бывало, стыдил зевак, — да всё ж обидно.

Идёт он, приглядывается, воздух носом тянет. Вот редьку с телеги продают, и хоть бы одна упала! Что ж, она всё одно хороша со сметаной, а сметаны-то нет. Вот калачник идёт, на голове поднос несёт, прикрытый скатёркой, да покрикивает:

— Калачи горячи, только из печи! Калачи, ржаные калачи!

Идёт за ним Завид. И не надеется, что даром угостят, и стащить не осмелится, а только думает: может, кто купит, доест до ручки, а ручку бросит, так хоть поднять. Брюхо от голода уж так подвело, так в нём урчит — на весь торг!

Тут за плечо его тронули, остановили.

Испугался Завид, что вором его сочли и крик поднимут. Да видит: глядит на него баба в белом вышитом убрусе, кричать не спешит. Ласково глядит, улыбается.

— Возьми пирог, — говорит.

И корзину показывает, а в корзине той пирог под полотенцем. Люди разошлись, расступились — дёрнуть бы эту корзину да бежать, покуда путь свободен… Да так она хорошо улыбается, впору самому улыбнуться в ответ.

— Взял бы, да платить нечем, — хмуро говорит Завид. Уж отвернулся, уйти хотел — нет, не пускает его баба!

— Да я знаю, — смеётся.

Ясно: эта и мысли его видит, всё поняла по тому, как он глазами стрелял.

— Даром бери, — говорит. — Бери, бери, милый! Рыбник свежий, нынче испекла. Муж мой к Синь-озеру отправился, Тихомиром его кличут, ты ешь да лёгкого пути ему пожелай. Уж такой у меня обычай: как пеку ему пироги в дорогу, один или два оставлю да на торгу раздаю. Не отказывайся, не обижай!

Завиду отказываться не с руки, тут же и потянулся к корзине. Дала ему баба пирог в полотенце.

— Тебе, милый, работа не нужна ли? — спрашивает, а сама глядит, будто по лицу ответ читает. Глаза зелёные, а брови с рыжиной. Только тут Завид и смекнул, что она на девку похожа, на ту, что отца провожала.

Помотал он головой и опять хотел уйти, да баба опять не дала.

— Ежели работа нужна, — говорит, — приходи! Вон там, за тыном наш двор. У людей спросишь, где Тихомир живёт, укажут. Дело для добрых рук завсегда найдётся.

Видит, что он уж бежать готов, отпустила. Напомнила, чтоб не забыл Тихомиру лёгкого пути пожелать. Завид прочь заспешил, да обернулся и крикнул, припомнив:

— А полотенце-то?

— Ничего, потом отдашь, — улыбнулась она, махнула рукой.

Идёт Завид с торга, пирог к груди прижимает, а внутри холод засел. Не того она о добре попросила. Он-то Первуше уж был готов сказать, что поехал её Тихомир к мосту — долгой дорогой, стало быть, да выехал за полдень — к ночи в Волчьем углу будет, там остановится. Можно ещё послать кого следом, нагнать… Да как же на добро злом отвечать?

Тут остановила его старуха. Бежала вдогон, запыхалась.

— Ты пирог-то этот почто взял? — спросила. — Быть беде, ох, быть беде! Ты вот что: ступай к росстани, да там, на перекрестье дорог, нечистой силе его оставь. Да как уходить будешь, запомни, пятиться надобно!

— Да отчего же? — не понял Завид. — Зачем пирог бросать?

— Ведьма она, колдовка! — зашипела старуха. — Ты отколе такой несмышлёный? Вишь ты, ходит она меж честных людей и глаз не прячет. С нечистою силой водится, царевича подменить помогла!..

Пожал плечами Завид, да и пошёл прочь. Старуха ещё шипела ему вслед.

Как ездил с Радимом, он слышал всякое, в корчмах ведь о чём только не говорят. Припомнил теперь, что будто была у царицы Всеславы сестра названая, Рада, царёв побратим её в жёны взял. Как приключилась беда с царевичем, Раду и винили, да она сумела имя своё очистить. Только злые языки не унимались, не пугало их наказание за наговоры да клевету.

Так это, значит, та самая Рада и была! Пожалел теперь Завид, что не пригляделся, да уж поздно.

Пирог он всё-таки съел. Вот ещё, оставлять нечистой силе! Добрый пирог, ржаной, с капустой и луком, а под ними целый лещ. На постоялом дворе угол нашёл, да всё ел, ел, пока и крошки не осталось. Под конец уже отдувался. Этого пирога бы на день хватило, да только — кто знает, что дальше будет? А что в брюхо попало, то уж твоё, никто не отнимет…

Наелся, сыскал телегу, на которой сюда приехали, да на ней и уснул. Полотенце за пазухой спрятал. А поутру Первуша явился, растолкал.

— Ну, брат, — говорит, — поедем к Тишиле, пора!

Едут. Первуша всё улыбается да ус подкручивает, а сам доволен, будто кот, что сливки слизал, и рубаха на нём новая. От реки прохладой веет, в ракитовых кустах птицы щебечут, над лесом на том берегу солнце встаёт, дымкой окутанное.

— А вот… — начинает Завид. Всё думает, говорить ли о Тихомире, и уже будто решается, да вымолвить не может. — Я… Ты вот как ушёл…

И умолкает. Хочется ему угодить Первуше, да совестно перед Радой. Она от мужа беду отвести хотела, а он-то пирог взял и будто обещание дал.

— Да уж договаривай, — не вытерпев, добродушно сказал Первуша. — Что там?

Завид об ином спросил:

— Ты славы хотел, а что за слава, ежели мы всё на проделки нечисти валим?

— Будет и слава, — ответил ему Первуша. — Да орудия надобны всякие, вот навроде зелёного огня или крючьев, чтобы куда забраться. Надобна и монета, чтобы работников подкупить, языки развязать, глаза отвести. А мужикам-то нашим что? Им бы скорей добычу разделить да долю свою прогулять.