— Видишь, видишь, какая дрянь! — хлопнула ложкой по столу мать.
— Спокойной ночи, — потемнел глазами отец. В руках он держал кружку с горячим чаем и вдыхал его аромат…
Ася ждала Веру на перекрестке, чтобы сказать ей, что сегодня в школу не пойдет. Впервые в жизни она совершала что-то страшное: она самовольно решила прогулять. Бывает такое предчувствие, вроде весь мир остается на месте, а ты как будто катишься в пропасть. Хватаешься, цепляешься из последних сил и понимаешь бесполезность суеты. И тогда, чтобы не совсем было страшно, закрываешь глаза перед неизбежным. Подошел старик, шамкнул красными, как открытая рана, губами. Он что-то спросил, а Ася испугалась.
— Чо така пуглива? — старик ладонью стер слюну. — Дерганна як ягняша.
Ася сжалась, заморгала.
— Вы что-то спросили?
— Где спрашиваю десятый дом?
— Вот там.
— А этот какой?
— Шестой. Тот восьмой, а следующий десятый.
— Я ж ентось с Владивостока приехал, — кивнул старик. — Про Владивосток слыхала?
— Да…В Москве 15 часов… во Владивостоке 22 часа, в Петропавловске-Камчатском — полночь… — промямлила Ася сигналы точного времени по радио.
— Ну и хорошо, что слыхала, а то я думал, глохлая ты… — и старик пошел дальше.
Ветер потащил по дороге кучу абсолютно желтых тополиных листьев. Кругом бардак, словно нерадивая хозяйка разбросала грязные тарелки. Оглянулась по сторонам и обомлела: тополя стояли голые, словно спасая листья от лютого холода, отпускали их в подснежное тепло. Скоро придет снег, скоро им придет безветренный покой. Ася подняла лист, он был еще наполнен соком, не совсем летним, — но тем соком, который поможет дожить лето под снегом, пережить зиму, перебродить в труху. Здесь, на Урале, лето проходило невероятно быстро, его никто не успевал заметить. Казалось, что листья только что были светло-зелеными со смоляной упругой поверхностью, а теперь их гнал ветер, и они неслись по дороге в последний путь.
Ася неожиданно развернулась и, загребая руками листья в кучу, двинулась по земле. Переступая по вязкой жиже с остатками ночного снега, сыпала листья в золотистую дорожку больших букв «до встречи». Подняла голову к тополям: — Это вам!
Подошла Вера.
— Что за дед?
Ася вновь вздрогнула.
— Не знаю, старик какой-то. Про Владивосток спрашивал.
— Ты чего такая дерганная?
— Да так, — отмахнулась Ася. — Я сегодня в школу не пойду. Класснуха достала, звонит, денег на Пермь требует, мать обещает и не дает. Двойной облом нафиг.
— И долго ты будешь не ходить? — округлила глаза Вера.
— Не знаю.
— Слушай, а давай в тайгу смотаемся. Поищем дерево для обода бубна.
Совсем дикое предложение.
— Я Серегу звала, а у него практика на заводе. Только на выходные сможет. А мне не терпится.
— Сегодня пятница, завтра суббота.
— Не факт, что сегодня найдем, так у меня еще выходные будут в запасе.
Поднялись к Вере, оставили портфели под кроватью. Вера завернула в газету три сырые картошки, передумала, добавила еще три. Побренчала коробком спичек.
— Вдруг заблудимся. — Пошутила так.
Ася, думая, что Вера ее слушает, рассказывала про чудесный спектакль, который вчера вечером передавали по радио. Там говорилось про бунт молодой невестки против свекрови. Чем закончился, Ася не дослушала — уснула.
Они быстро прошли мимо домов, автостанции, зарослей вербы, подошли к оброненной ели. Близкая стройка обрубила корни, отравила почву. Ель, конечно, старалась выстоять, и у нее, наверное, получилось бы, если бы не осенний ветер: раскачал, скрутил, вывернул, уронил. Теперь ее мощные корни, вертикально взвинченные вверх, достигали второго этажа соседней пятиэтажки. Казалось, что теперь в окна заглядывала гигантская медуза. Дожди и ветер вынесли землю, вымыли, обсушили ее змеиные волосы, которые при сильном ветре шевелились.
Около упавшей ели Вера притормозила.
— Давай обойдем ее с той стороны, — предложила Асе.
— Зачем?
— Делай как я.
Ася с трудом протиснулась под стволом, остановилась под шатром сухих нижних ветвей. Снизу увидела, как Вера уже оседлала ствол, затем легла животом, обняла, закрыла глаза. Обе замерли, сразу услышали говор города: машины, люди, ветер.
Ася открыла глаза. Вера упорно держалась за ствол. Пальцы ее побледнели, коготки глубоко вонзились в абстрактные борозды коры.
— Ты что-нибудь слышишь? — негромко спросила Вера.
— Нет.
— И я нет.
— Девчонки, вы с ума сошли? — вежливо спросило дерево мужским голосом, и от этого голоса у Аси на спине побежали мурашки.
Она открыла глаза и первым делом увидела высокого солдата в дембельской парадке. Фуражка на «дедушкинской» макушке, на кокарде металлические хлебные колосья со звездой в центре. На плечах чуть выгнутые погоны. Первая пуговица куртки расстёгнута, в промежутке виден полосатый треугольник тельняшки. На груди «ордена»: комсомольский Ленин на фоне красного флага, золотистый бегун на зеленом фоне, золотистый бегун на синем фоне. На правой стороне куртки плетеный из белого шнура аксельбант. Вся парадка от воротничка до обшлагов кропотливо обшита кантом из белой суровой нити. Брюки дембеля были ушиты до состояния «дудочки» с выглаженными намертво стрелками, ровно уходящими внутрь укороченных кирзовых сапог. Все это великолепие было подпоясано кожаным ремнем, металлическая бляха которого слепила блеском советской звезды.
— Девчонки, привет, — поприветствовал дембель.
И было в нем нечто такое, что не оставляло быть равнодушной. Вдруг появилась мысль, что таким неуставным гусаром ожило дерево. Сейчас он вдохнет полной грудью и будет наслаждаться дуновением ветра или ласковыми лучами солнца на своей коже. Кожа настоящая, а не искусственная замена коре. Ася даже прикрыла глаза и втянула в себя воздух. Нет, никакого чуда, все как всегда: гул автомобилей, говор людей, хлопанье балконных дверей.
— Валерик, — представился дембель.
— Золушка, — выпалила Вера прежде, чем успела подумать.
Валерик нежно взглянул на Веру, чем сразу расположил Асю к себе.
— А это моя девушка, — обернулся дембель, но за спиной было пусто.
Ася с Верой переглянулись.
— Странно, — улыбнулся Валерик. — Сказала, что вы ее одноклассницы, предложила познакомиться. Лен, Лена! — позвал в тайгу, в город.
Лена Прокопович шла от автостанции, в руках держала большой пирог. На ней было красивое зеленое пальто, черные резиновые сапоги. У Лены никогда не было дорогих нарядов. По натуре была замкнута, молчалива, к урокам никогда не готовилась, часто прогуливала школу, приносила справки от врачей. Высокая, сдержанная, она стояла у доски, поправляла свои огромные очки и тихо улыбалась. Весь ее вид говорил об усталости от всей этой учебы. Говорила учителям правду и только правду и всегда одну и ту же. Нет, она не ругалась, не дерзила, она честно отсиживала свой аттестат. Класснуха все ей прощала. На то были серьезные причины.
Ленина мать всегда мечтала, чтобы ее девочки умели танцевать, грезила увидеть их на балетной сцене, шила платья, костюмы. Однажды пришла из больницы заплаканная, обняла девочек и вскоре навсегда исчезла из их жизни. В семье остались ее редкие фотографии, яркие воспоминания о том, как она пела. А пела она не хуже Руслановой.
После ухода матери отец запил. Бесконечно бродил по улицам, вспоминал, где они женихались, бил кулаками поцелуйные стены. На штукатурке домов оставались бурые пятна крови, а он плакал, кричал, чтобы жена возвращалась, потому что он дико скучает, а потом сам возвращался домой, клубочком засыпал у порога, носом в плинтус. Раньше дочери его раздевали, затаскивали в постель. На третий год, когда старшая сестра забеременела без мужа, отца стали оставлять где уснул, накрывали одеялом, для похмелья в стакан на полу бухали бражки.
Когда Лена подошла, Валерий нежно обнял ее за талию.
— А это моя Лена.
— Привет, девчонки, — улыбнулась Лена и поправила очки на переносице. Что-то в этом движении, да и в самой Лене было взрослое, словно она уже родилась тридцатилетней или пятидесятилетней. Асе всегда было стыдно носить очки. Боялась, что будут дразнить, а в школе это делали знатно, с особым размахом и шиком. Постыдно помнила себя, когда неслась за очкариком с безумным ором «очкарик в ж… шарик», «у кого четыре глаза тот похож на водолаза», «у тебя очки-дурачки». А потом, когда самой выписали, пыл поубавила, — носить очки отказалась, надевала только дома.
