Юми тихо ахнула. Лиюнь не была с ней так прямолинейна с первых лет обучения.

Опекунша направилась к выходу. У Юми слова рвались из горла – пылкие, не способные удержаться внутри.

– Лиюнь!

Женщина обернулась, когда Художник повторил оклик.

– Другие йоки-хидзё живут со своими семьями? – спросила Юми. – Возвращаются домой? Хотя бы навещают?

– Такое случается, – ответила Лиюнь. – Некоторые особенно… легкомысленные йоки-хидзё проводят с родными пару недель в год. – Она выдержала паузу. – Юми, вам бы это не понравилось. Страдать бездельем в обществе совершенно чужих людей? Незнакомцев, притворяющихся родителями? Вам будет тоскливо.

– А вы не думали, что мне бы хотелось иметь право самой решать? – спросила Юми через Художника.

– У вас есть это право, – ответила Лиюнь. – И всегда было. Простите, что не направляла к решениям, способным погубить.

Она вышла.

– (Низким стилем) Ненавижу эту женщину, – пробормотал Художник.

– Пожалуйста, не говори так, – прошептала Юми.

– Ты ее защищаешь? – Художник поднялся. – После всего, что она с тобой сделала?

– Она мой… – Юми не нашла сил произнести слово. – Она меня воспитала. Как умела. Кроме того, она права. Я остаюсь слугой народа и духов. Ничего не меняется.

– Ничего?

– Ничего важного.

– Юми, твое счастье еще как важно.

– Думаешь, я стала счастливее? Художник, посмотри на меня и скажи, выгляжу ли я счастливой?

Он посмотрел ей в глаза и отвел взгляд.

– Ладно, – произнес он наконец. – Думаю, ты станешь счастливее, когда минуют трудные времена. Уверен, что духи тоже так считают. Может, нас вообще поэтому вместе свели? Чтобы ты научилась быть свободной?

– А может, из всех йоки-хидзё они выбрали меня, потому что я приучена беспрекословно подчиняться их воле? Очевидно, это качество встречается реже, чем я думала.

Лиюнь оставила дверь открытой, и Юми вышла из кибитки. Художник догадался последовать за ней, иначе ее непременно втянуло бы обратно.

У холодного источника Юми скинула одежду и вошла в воду, погрузилась с головой, позволяя мягкой прохладе окутать себя. Повернувшись на спину, она всплыла, глядя в небо, где кружились растения, которым не позволяли разлететься бдительные вороны и летуны. Растения были далеко, как будто на другой планете.

Художник мыться не стал. Он тоже лег на воду, чтобы молча дрейфовать рядом с девушкой.

Та зажмурилась и постаралась не всхлипывать слишком громко. Если Художник и услышал, то не подал вида.

– Я рада, – прошептала она наконец, – что узнала правду. Хоть и больно осознавать, что меня так долго обманывали. Хоть это и не принесло мне мгновенного счастья. Я рада, что узнала. Спасибо тебе за то, что стремился к правде.

– Я не стремился к правде, – прошептал он в ответ. – Я просто чуть не спятил от раздражения и повел себя безрассудно.

– Таким тебе и следует быть, – сказала Юми. – Может, ты угадал. Может, духи старались ради меня.

Ей было нелегко представить, что это правда. Тысячи йоки-хидзё прожили жизнь, следуя традициям, как Юми. Если духам не нравится, что их слуг держат в черном теле, они наверняка бы давно вмешались. Перемены в отношении к йоки-хидзё были скорее культурными, нежели доктринальными.

Это порождало неприятный вопрос: а есть ли вообще духам дело до людей? Юми общается с ними, взаимодействует, передает прошения. Мышление духов отличается от мышления людей. Их восприятие тоже другое. Так с чего их должно волновать, сама она ест или с посторонней помощью?

Ее слепая вера в систему не позволяла задаваться этим вопросом ранее. Теперь барьер сломан. Можно ли ей посетить столицу? Встретиться с семьей? Завести друзей? Может ли она начать хотя бы подобие нормальной жизни?

Что вообще подразумевается под «нормальной жизнью»?

– Каково это? – тихо спросила она. – Каждый день самому выбирать, чем заняться?

– Ты ведь уже попробовала чуть-чуть в моем мире. Вот, как-то так.

– Это наверняка сложно, – прошептала она. – Просто взять и… сделать, что хочется. Подружиться, с кем хочется. Выбрать профессию. Я бульон-то для лапши выбрать не могу, а у тебя все выходит легко. Почему?

– Юми… это не так легко, как тебе кажется.

Она повернула голову и посмотрела, как он дрейфует на воде, глядя в небо. О чем он думает, наблюдая за парящими высоко в небе растениями? За бабочками, разлетающимися во все стороны, когда рядом проносятся вороны, раскручивая соседние растения? Видит ли он свободу – или нечто иное?

– Возможность поговорить с кем угодно, – сказал Художник, – не означает, что ты всегда найдешь, что сказать.

– Поэтому у тебя натянутые отношения с другими художниками? Каждый из вас мог бы так много всего сказать, что не знает, что и сказать?

– Вроде того.

– Ты мог бы подружиться с кем-нибудь еще.

– Я никогда этого не умел, – тихо признался Художник, покачиваясь на воде. – Дружить должно быть легко. На кого ни посмотри, всем это удается. Но если так… то почему у меня не получается?

– Может, ты недостаточно стараешься? – спросила Юми.

– Мои родители тоже так говорят. Что я просто должен… пробовать. «Поговори с кем-нибудь!» – твердят они. Ну, я говорю. Собираюсь с духом, неловко подхожу и начинаю нести чушь, выставляя себя дураком. Люди надо мной смеются. А родители потом заявляют: «Сынок, надо было по-другому». А как по-другому? – Он посмотрел на Юми. – Понимаю, звучит нелепо. У меня была куча возможностей. Я свободен, больших трудностей в жизни не испытываю. Но… мне всегда казалось, будто я стою перед прозрачной стеной. Вижу, как за ней развивается мир, даже внушаю себе, что являюсь его частью. Но преграда никуда не девается. Отделяет меня от других. – Он отвел взгляд. – Звучит глупо, правда?

– Ничуть… – Юми закрыла глаза. – Художник, мне знакомы эти невидимые стены.

Она протянула руку, едва не коснувшись его. Почувствовала, как он тоже потянулся к ней, но остановился. Тут Юми задумалась. Она могла осязать воду и плавать, потому что чувствовала, что способна на это. По той же причине она могла переодеваться.

Можно ли по аналогии сделать так, чтобы прикоснуться к нему? Она попробовала дотронуться до пальцев Художника.

Не сработало. Она почувствовала не пальцы, а все ту же дрожь, тот же всплеск тепла, промчавшийся по ее руке и ударивший в самое сердце. Юми ахнула и от неожиданности вскочила на ноги. Затем погрузилась в воду по шею. Художник тоже забарахтался и повернулся к ней, весь мокрый.

– Художник, – с энтузиазмом сказала Юми, – давай нарушим правила. Даже Лиюнь признала, что я могу это сделать! Давай попробуем.

– А чем я, по-твоему, занимаюсь? – ответил он, вытирая лицо.

– Давай нарушим правила по-крупному. – Юми вытаращила глаза. – Сделаем что-нибудь безумное. Что-нибудь неожиданное.

– Например?

– Не знаю! Придумай! Кто из нас обладает свободой выбора?

Художник вздернул бровь.

– Ну ладно, я тоже, – согласилась Юми, – но у меня она условная. Давай! Чем займемся?

Он поразглядывал ее, затем залился густой краской. С чего бы?

А-а…

– Серьезно? – Она плеснула в него водой. – Ты об этом подумал?

– А чего удивляться? – Художник развел руками, покачал головой и взял мыло, чтобы наконец приступить к положенному омовению.

Юми задумалась над своим внезапным желанием нарушить правила и вскоре почувствовала себя глупо. Что бы она сделала, если бы осталась одна? Ходила бы по городу и обзывала прохожих? Глазела бы на всех и каждого, вместо того чтобы опускать взгляд? Но даже такие идеи показались ей отчасти заманчивыми.

– Может, попробуем разузнать, чем занимаются в шатре мудрецы? – предложил Художник.

– И как мы это сделаем? – Юми встала и потянулась за моющим средством. – Просто спросим их?

– Гм… нет, – улыбнулся Художник. – Спрашивать мы не будем.

– Что тогда?

– Проберемся к ним в шатер, – он изобразил крадущуюся походку двумя пальцами, – и осмотрим оборудование. Или сломаем.