– Что нам делать? – в панике спросил Тодзин. – Никаро, что нам делать?

– Рисовать.

– Но…

– Рисовать! – воскликнул Художник. – Если остановимся, они прорвутся в город. Без нас все жители погибнут.

– Жителям плевать на нас! – выкрикнул кто-то. – Они гасят свет и спокойно ложатся спать.

– А что еще им делать? – спросил Художник, приступая к новому рисунку. – Мы та грань, что отделяет их физические тела от их страхов. Теперь мы Соннадзор.

– Теперь мы Соннадзор! – во весь голос повторил Тодзин, потрясая кистью. – Теперь мы Соннадзор!

Остальные подхватили клич. В тот же миг над группой навис особенно крупный кошмар. Почти в пятнадцать футов высотой. Знакомый.

Да, знакомый.

Волчьи черты. Смутные заостренные контуры, как у осколков стекла. Лиюнь!

Художник вытаращил глаза.

К нему пришла разгадка.

Юми опустилась на колени у невидимого барьера перед залом с машиной, готовая смириться с поражением.

Камни отскакивали от преграды, когда Юми пыталась разбить ее. Крики не имели эффекта.

Она проделала такой большой путь – и ничего не достигла.

Ее пронзила боль. Но не своя. Она нахмурила лоб и вышла на улицу, чтобы посмотреть… на что?

«Никаро», – подумала Юми.

Она слабо ощущала его присутствие. Связь не была разорвана полностью.

Он отчаянно сражался.

«Кошмары придут. Бесчисленные кошмары. Чтобы уничтожить его и все, что ему известно. Все, о чем он мог бы рассказать».

Это была не столько мысль, сколько впечатление. Понимание того, на что машина готова пойти ради своего спасения. Мудрецы ошибались, говоря, что у машины вовсе нет собственной воли. Любой сильно инвестированный объект приобретает зачатки самосознания.

Художника ждет гибель. Если он справится с первой волной кошмаров, придут другие. Тысячи тысяч. Так и будут штурмовать, пока не превратят Килахито в руины.

Юми со слезами повернулась к жуткой машине. Та монотонно складывала камни, как делала уже веками. Для нее все каменные башни были одинаковы. Просто сооружения, которые можно разрушить и построить заново. Стены, пол и камень под полом были разбиты на куски, чтобы машина могла продолжать работу. Внизу лежал песок, в который за столетия превратились многократно использованные камни.

Машине было все равно, что складывать. Она просто трудилась, сохраняя власть над духами.

Юми бросилась прочь от машинного зала, стремительно сбежала вниз по лестнице. Ветер трепал ее платье. На широкой площади перед зданием, некогда прекрасной, но теперь покрытой щебнем и пылью, она опустилась на колени.

И начала складывать камни.

Художник не пытался загнать кошмар-Лиюнь в форму птицы, кошки или даже бамбука. Он вовсе не разглядывал зыбкую тьму, чтобы уловить там какие-то смутные очертания. Этого не требовалось. Он знал, с кем имеет дело.

Он разгадал эту женщину. Строгая, непреклонная, но в глубине души отзывчивая. Хмурый лоб, волосы-клинки, платье-колокол…

Он не смотрел на нее, пока рисовал, но по голосам других художников почувствовал, что у него получается. Кошмары не принято изображать в виде людей. Человек все-таки может тебя убить. Нужно рисовать их в виде чего-то невинного и безобидного.

Лиюнь никак нельзя было назвать безобидной. Но Художник знал ее натуру. Это все меняло.

Закончив портрет эффектным штрихом, он поднял голову и увидел, что Лиюнь стоит на коленях за кольцом художников. Она задыхалась, прижимая к груди испачканные тушью руки.

Пока Художник отбегал, чтобы взять новый холст из заметно поредевшей стопки, Лиюнь не превратилась обратно в чудовище. Кошмары были людьми.

Он должен относиться к ним как к людям.

Сложение камней.

Можно не считать это искусством.

Можно вообще считать это нелепым занятием. Народ Юми относился к нему как к священнодействию? Как к высшему эстетическому достижению своей культуры? Да неужели это правда?

Но любое искусство бессмысленно, если у него нет аудитории. Не вам одному решать, что есть искусство. А вот вместе мы можем это решить.

У Юми отняли воспоминания. К счастью, как я уже говорил, есть вещи, которые глубже воспоминаний. Несмотря на прошедшие века, Юми во многих смыслах оставалась девятнадцатилетней девушкой. Ее жизненный опыт и степень зрелости соответствовали этому возрасту.

А вот ее мастерство… оно повышалось с каждым днем. С каждым годом. Навык зрел, собирался по капле, как сталактит, начавший свой рост еще в первобытные времена.

Юми не просто хорошо умела складывать камни.

Она была не просто мастером.

Юми в самом прямом смысле была лучшей из лучших. За все времена. Ведь у нее за плечами было добрых двадцать жизней, отданных тренировкам.

Когда она входила в раж, все менялось. Ее сила намного превосходила силу хиона.

Художник не знал других торийцев так же хорошо, как Лиюнь, но некоторых недавно рисовал во время медитации. С них он и решил начать, широкими мазками изобразив лицо и фигуру городского головы.

Посреди моря кошмаров один начал меняться. Превращаться обратно в себя. Художник громко попросил коллег нарисовать кошмары, отделявшие его от нужного, чтобы те съежились и позволили лучше их разглядеть. По мере проявления черт он мог писать более точный портрет.

Кошмару хотелось снова стать человеком. Художник это чувствовал, и, пока он занимался общими чертами, городской голова показал ему остальные. И вот на земле лежит лысеющий мужчина, напуганный, замерзший, но не опасный.

Процесс двигался медленно. Но коллеги уже поняли, что Художник перестал действовать наобум и нашел верный путь к победе. Это вдохновило их, придало сил. Тодзин и Аканэ разразились воодушевляющими кличами, сдерживая натиск кошмаров. Те замирали, не успев прорваться сквозь кольцо. У Художника появилась свобода действий.

По одному он возвращал жителей Торио к прежнему облику. Человека за человеком. Наконец, совершенно измотанный, он трясущимися руками, сведенными судорогой пальцами закончил последний завиток на голове Хванчжи, и та упала на землю. Удивленно моргая, Художник не сразу осознал, что на улице воцарилась тишина; лишь раненые кошмаристы стонали, а остальные тяжело дышали в изнеможении.

Все было кончено. Непостижимым образом они справились. Закончили свои картины и остались в компании сотни ошеломленных, замерзших торийцев.

Художник выронил кисть, и та со стуком ударилась о мостовую. Он посмотрел на запад, на Пелену. Сквозь Пелену. Туда, где находился человек, связь с которым он по-прежнему чувствовал.

Человек, предельно сосредоточенно выполнявший свою работу.

Юми складывала камни.

Десятки камней. Сотни. Она действовала бездумно, но с намерением, выстраивая вокруг себя высокие конструкции из останков разрушенного города.

Скульптуры из пятидесяти и более камней. Из шестидесяти. Они достигали такой немыслимой высоты, что Юми приходилось взбираться на соседние кучи щебня, чтобы положить последние камни. Она располагала свои башни по спирали; каменные фигуры как будто разлетались по ветру, подобно семенам одуванчика, от центра разрушенной площади.

Все фрагменты идеально сходились, каждая башня являлась органичным продолжением предыдущей. Камень струился, как вода. Юми находила невероятные способы балансирования. Создавала завораживающие формы, от которых захватывало дух.

Она потеряла счет времени. Это была своего рода медитация. Ее предназначение. Квинтэссенция созидания. Сотни башен, соединенных благородной плавностью линий. Скульптуры, составляющие масштабную единую картину, но в то же время поразительные по отдельности.

Это было искусство. То, что машине, идеальной с технической точки зрения, никогда не удалось бы понять. Ведь смыслом искусства всегда было, есть и будет впечатление, которое оно производит на нас. На его создателя – и на зрителя.