Шагнув вперед, я кладу руку на его твердое предплечье и понижаю голос.

— Прости. Я была груба. Это была трудная неделя.

Уголок его левого глаза подергивается. Хатч знает меня слишком давно, чтобы поддаться на слащавые уловки, но если я собираюсь заручиться его помощью, возможно, то смогу использовать невысказанное напряжение между нами в своих интересах.

Мое прикосновение не успокаивает Хатча, но его голос становится мягче.

— Я уверен, что это было трудное время. Твой дядя беспокоится, что тебе может понадобиться помощь… каким-то образом.

— Ты так добр.

— Я не добрый. Мне не хочется здесь находиться, и уверен, что у тебя есть наставники.

— Ты всегда все знаешь. — Я изо всех сил стараюсь кокетничать, проводя пальцами по его костюму от Армани. — Ты делаешь вид, что я — сноб, но думаю, что ты гораздо более сноб, чем я.

— Я не играю в игры, Блейк. — Хатч ловит мою руку, поднимающуюся к его плечу, и мускулы на его челюсти напрягаются. — Я выполнил свое обязательство. По-моему, ты выглядишь прекрасно.

— По-моему, ты тоже выглядишь очень хорошо. — Взяв его за руку, я отвожу ее за спину, так что мое тело прижимается к его, а моя маленькая подростковая грудь прижимается к его твердой груди. Его глаза вспыхивают, и я приподнимаюсь на носочках, чтобы сказать ему на ухо, позволяя своим губам коснуться его кожи. — Немного южного гостеприимства было бы неплохо.

Я готова поцеловать его, если это поможет, но когда снова встречаюсь с Хатчем взглядом, в его глазах горит огонь. Не могу понять, возбужден он или взбешен, или и то, и другое. Мужчина выдергивает свою руку из моей и обхватывает меня за плечи, отодвигая мое тело от своего.

— Ты пьяна, если думаешь, что я так испорчу свою репутацию.

— Так ты думаешь об этом? — Мой голос полон страсти, и я не могу понять. Он об этом думает?

— Ты под кайфом.

Дверь за спиной Хатча распахивается, и мы оба поднимаем глаза, чтобы увидеть Виктора, который таращится на нас. Его губы растягиваются в гнусную ухмылку, а глаза скользят от моих раскрасневшихся щек вниз, к моей груди, едва скрытой под тонкой тканью.

— Не думал, что ты еще здесь. Ты ждала эскорт в свою спальню?

У меня буквально мурашки бегут по коже от этого намека, а Хатч, похоже, готов взорваться.

— Я позабочусь о ней, — рычит он, хватает меня за руку и тащит по коридору, подальше от крысы.

Мы оказываемся на другой стороне дома, прежде чем Хатч замедляет шаг, оглядывая коридор.

— Твоя комната вообще находится на этом этаже?

— Ты делаешь мне больно. — Моя жалоба вызывает короткий толчок.

— Тогда перестань вести себя как ребенок. — Его челюсть крепко сжата, и я злюсь, что он такой чертовски горячий.

Хатч Уинстон активировал мое сексуальное влечение три года назад. Мне было тринадцать, а ему восемнадцать. Папа привез нас с Ханой в гости к дяде Хью в Гамильтаун на празднование Четвертого июля. Хатч стоял на пирсе в плавках, гора аппетитных мышц, и у меня впервые начались месячные. Похоже, с возрастом он стал лучше.

Отпуская мою руку, Хатч все еще кипит.

— Иди в свою комнату.

— Ты мне не отец.

В мгновение ока Хатч снова хватает меня за руку, гнев исходит от него горячими волнами. Непрошеная мысль проносится в моем мозгу: «интересно, каково это, когда его сдержанность ослабевает…»

— Ты вышла из-под контроля. Я поговорю с твоей матерью, а потом уйду. — Хатч на мгновение замолкает, опускает свой квадратный подбородок и выдыхает. — Сожалею о твоей утрате.

Он резко уходит, и я опираюсь на дверь. Хатч Уинстон — сила природы, с которой нужно считаться, но я все испортила. Так хотелось обратиться к нему за помощью, хотя я никогда не закладывала основу для того, чтобы попросить его об этом.

Потирая пальцами лоб, я ищу решение. Мне следовало просто броситься в его объятия и расплакаться или сделать что-нибудь в духе «девушки, попавшей в беду». Я должна была рассказать ему о своих страхах по поводу Виктора.

Как будто от этого стало бы лучше.

Хатч купился бы на мои слезы не больше, чем на мое подростковое обольщение. Тем не менее, он мог бы выслушать мою историю. Я опускаю плечи и открываю дверь в свою огромную спальню. Слишком поздно для откровений. Если хочу отогнать Виктора от матери и защитить Хану, я должна сделать это сама.

Я уже готовлюсь ко сну, когда звонит мой телефон. Опускаю глаза и вижу, что это моя мама звонит мне по FaceTime. Принимаю звонок, и по ее глазам видно, что она хорошо навеселе.

Поправка, она пьяна.

— Блейк ван Гамильтон, немедленно собирай свои вещи. — Ее веки трепещут, когда она драматично взмахивает рукой. — Я только что получила для тебя место у епископа Святого Семейства. Ты уезжаешь десятичасовым поездом.

У меня отвисает челюсть, и вся моя комната сдвигается в сторону.

— Что за черт? О чем ты говоришь?

— Тебе лучше придержать свой язык, юная леди. Это католическая школа-интернат, только девочки. Как раз то, что тебе нужно, чтобы улучшить твое поведение.

В моем мозгу происходит маленький взрыв. Достаточно ли я взрослая, чтобы получить инсульт? Это не слова моей матери. Моя мать не думает обо мне настолько, чтобы говорить мне такие слова.

— Нет! — выпаливаю я, съеживаясь от того, как по-детски это звучит. — А как же мои школьные задания? Хана? Я не могу уехать.

— Сестры заверили меня, что смогут составить твое расписание. Роман приедет за твоими вещами через два часа. Конец разговора.

Я чувствую себя так, словно тону в чане с патокой, пытаясь сориентироваться в густом осадке. Как это могло произойти? Что, черт возьми, могло пробудить маму от оцепенения, вызванного шампанским, настолько, что она вообще придумала такой план? Должна ли я бежать? Спрятаться у Дебби, пока она не уедет в Сент-Мориц?

Я пытаюсь принять решение, когда мой взгляд падает на его глаза, притаившегося на заднем плане, каменный зеленый цвет которых смотрит на меня через экран компьютера моей матери.

«Ублюдок».

Это сделал Хатч.

Проходит всего мгновение, прежде чем мой экран гаснет, и я начинаю кричать. Этот назойливый, высокомерный, всезнающий ублюдок. Он играет им на руку.

Меня отправляют в тюрьму-интернат, где я никому не смогу помочь. Хатч все разрушает, а я в свои шестнадцать лет бессильна что-либо изменить.

Зажав в кулак волосы, я зажмуриваю глаза и внутренне теряю самообладание. Это единственное место, куда мне когда-либо было позволено попасть. Хватаю подушку с кровати и швыряю ее через всю комнату, затем бросаюсь за ней и пинаю ее до самой кровати.

Стиснув челюсти, я подхожу к окну и смотрю, как он уезжает на своей машине. Мужчина нанес свой ущерб. Хатч Уинстон еще пожалеет об этом.

Мне не всегда будет шестнадцать, и я никогда не прощу его за то, что он сделал.

Хатч

Наши дни

— Я не могу их похитить, Хью. Ты должен озвучить мне причину, чтобы привезти их сюда. — Я обливаюсь потом в роскошной оранжерее Хью ван Гамильтона, расположенной в его обширном поместье площадью шесть тысяч квадратных футов.

Это один из старейших домов в Гамильтауне (да, именно в Гамильтауне), расположенный в конце подъездной дорожки длиной в четверть мили, вдоль которой возвышаются дубы.

Ван Гамильтоны основали этот район на рубеже прошлого века, и их огромное родовое поместье и стареющий в нем человек — это все, что осталось от их пышного наследия.

Почти.

Две его избалованные племянницы, дочери его умершего племянника, живы и здоровы, живут в Нью-Йорке, и, насколько я слышал, ни одна из этих принцесс с Парк-авеню не желает возвращаться в свой родной город в болотистой местности у побережья Южной Каролины.

В свои восемьдесят лет Хью имеет рост метр пятьдесят и вес сто двадцать килограммов. Его седые волосы аккуратно убраны от лица, он одет в костюм, рубашку цвета хаки на пуговицах со светло-голубым галстуком-бабочкой. Его бежевая фетровая шляпа «Stetson» аккуратно лежит рядом с очками на соседнем столике.