***

В Эбберли Айрис приехала в понедельник утром. На станции её, как всегда, встретил Уилсон, и несмотря на то, что Айрис ездила этой дорогой уже не раз, ей всё равно казалось, что впереди её ждёт что-то неиспытанное и неизведанное, новая глава в её жизни.

Она и сама не понимала, откуда это предчувствие, почти что трепет.

И когда плотные ряды деревьев разошлись перед ней, точно половинки занавеса, и она увидела дом, то поняла вдруг, что он не изменился. В зелени деревьев появились жёлтые и красные пятна, цветов стало совсем мало, но дом возвышался над парком всё с той же молчаливой, но многозначительной сдержанностью, словно главные его тайны всё ещё оставались сокрыты. Эбберли не стал расколдованным замком спящей красавицы, где все очнулись и пустились в пляс; он лишь позволил вырвать из своих стен одну загадку и хранил другие.

Работалось Айрис в эти дни на удивление спокойно. Она не думала ни об арестованном Руперте, ни о предстоящем суде, ни даже о Дэвиде… Её это не касалось. Она отпустила эту историю, хотя и чувствовала в ней какую-то незавершённость.

Дэвид, хотя его и ждали к обеду, приехал около шести. Айрис уже закончила работать, и вышла ненадолго прогуляться в парке, пока не стемнело, когда увидела машину.

Она гуляла не возле дома, а на нижней террасе, у пруда, но Дэвид Вентворт каким-то образом заметил её. Вместо того, чтобы пойти в дом, он пошёл к ней.

— Я ездил в Кроли, — сказал он. — К Руперту.

— Господи, зачем?! — вырвалось у Айрис, но потом она поправилась: — То есть, он ваш брат и… Я просто думаю, вам очень тяжело его сейчас видеть.

— Меня попросили Годдард и адвокат Руперта. Даже Кристина звонила. Он не даёт показания. Точнее, кое-что он говорит, но мало, на некоторые вопросы вообще не отвечает. Кристина и адвокат говорят, что из-за этого его могут не выпустить под залог — из-за того, что он не сотрудничает со следствием. А Руперт упёрся… Как обычно. Годдард решил, что он может что-то рассказать мне.

— Да с чего это? Руперт вас… — Айрис хотела сказать «ненавидит», но сдержалась. — Он вас не жалует. Вряд ли захочет сделать вам одолжение.

— Он может захотеть сделать мне больно.

У Айрис в груди что-то точно сжалось в кулак — в обиде и бессильной ярости. И потом к глазам подступили слёзы: от жалости к ним обоим. Ко всем троим. Потому что и Руперт в какой-то мере был жертвой.

— Он что-то сказал? — срывающимся голосом спросила Айрис.

— Да, и оказалось, что вы почти во всём были правы. Он нашёл письма в библиотеке, и когда прочитал про ожоги, решил, что именно он — настоящий ребёнок. Он слышал, как я спорил с матерью в кабинете, подумал, что она будет уже не в духе, и лучше немного подождать, но не удержался. Не мог ждать… Он видел, что я поднялся на второй этаж и зашёл в кабинет, сказал, что нужно поговорить. Она ответила, что тоже очень хотела поговорить с ним насчёт письма из школы. Он… Руперт не дал её ничего сказать, выложил, что всё знает. Что она поменяла детей…

— А она? Она не объяснила ему ничего, да?

— Нет, она вообще не хотела с ним про это говорить. Отвечала холодно, свысока. Сказала, что он всё напутал, он не её ребёнок. Что ничего у него не отнимала, и он не заслуживает даже того, что она ему дала. Руперт сказал: «Просто облила меня презрением и ушла». Он хотел её догнать, но у него начались судороги. Он остался в кабинете подождать, когда приступ пройдёт… А потом он увидел её в окно. Она переоделась, чтобы идти на реку, и шла такая уверенная, спокойная, довольная жизнью. «Отняла у меня всё и даже не поморщилась». Он не мог допустить, чтобы так всё и оставалось, чтобы она радовалась, когда он страдал. — Дэвид посмотрел в сторону мраморного мостика, туда, где шесть лет назад Руперт догнал свою приёмную мать. — Он ненавидел её в тот момент. Ненавидел так сильно, что не мог… Не мог позволить ей жить. Он сказал, она была недостойна жить после того, что сделала со своим сыном. Руперт схватил нож с её стола и вышел через восточное крыло. Вот и всё. Нож он побоялся бросать в саду, хотел сначала отмыть и протереть, чтобы точно не осталось отпечатков. С собой у него был только платок с монограммой, им пользоваться было нельзя. Поэтому он принёс нож в свою спальню. Сначала ему надо было снять одежду, потому что на ней были брызги крови, и спрятать. Он сунул нож в тайник, куда ещё в детстве прятал ценные вещи, но там оказалась щель, и когда он заталкивал нож поглубже, тот вывалился в дымоход. А из камина в библиотеке не выпал. Руперт решил, что это неважно: всё равно там его никто не найдёт.

— Зачем он тогда послал тех людей?

— Нож не давал ему покоя. А ещё я недавно вспомнил, что пару раз говорил про то, что большинство спален маленькие и неудобные и надо сделать комнаты с собственными ванными и гардеробными. Может быть, он испугался, что я начну что-нибудь перестраивать, и нож найдут.

Айрис кусала губу:

— И больше ничего?

— Кое-что он сказал, но это личное.

— Он винит во всём вас?

— Меня, вас, инспектора Годдарда, свою мать, мою мать.

Айрис смотрела на тёмную гладь пруда. Хотя ветра не было, несколько крупных жёлтых листьев медленно, незаметно для глаза плыли вдоль берега. Движение было невозможно заметить, но стоило отвести на какое-то время глаза, а потом снова посмотреть, то видно было, что листья переместились. Что заставляло их плыть? Неощутимое движение воздуха? Течение, сокрытое в тёмной глубине?

— Письмо, — произнесла Айрис. — Почему оно было в кармане? Это же было его единственное доказательство.

— Непонятно. Годдард тоже про это спрашивал.

— И что Руперт говорит?

— Ничего. Но Годдард считает, что эти детали не имеют большого значения. Руперт всё равно закончит свою жизнь в тюрьме. Или на виселице.

28 августа 1958 года

Нож вышел из тела легко. Входил он тяжелее, с сопротивлением, но всё равно гораздо легче, чем представлялось.

Почему-то он думал не о том, что совершил и как с этим быть, а о том, как это оказалось легко. Она просто повалилась вперёд, даже не вскрикнув, только издала какой-то слабый и удивлённый звук, точно поверить не могла, что он мог это сделать.

Её шатнуло, и она упала на газон слева от дорожки, а потом он…

Об этом было страшно, до тошноты отвратительно думать, поэтому он развернулся и пошёл к дому. Только через десяток шагов он сообразил, что так и держит в руках нож.

Он подумал, что надо вытереть его и выбросить, но в кармане был только платок с монограммой. Если бы был обычный… Или чужой…

Он не знал, что ему делать. Бросить нож нельзя, идти с ним опасно. До пруда слишком далеко, и его могут увидеть из окон. Ручей чуть ближе, но он мелкий и… И у него нет на это времени! Просто нет! Ему надо скорее добраться до дома, потому что он и так еле стоит на ногах. Без трости он не осилит дорогу до ручья и обратно. Трость он забыл, когда выбежал из дома. Он мог без неё обходиться, но недолго. Потом каждый шаг давался всё труднее, мыщцы не просто ныли, а болели, начинались судороги.

Он сунул нож в карман брюк остриём вверх. В другом кармане лежало письмо. Вся его жизнь. Ужасная, полная унижений жизнь прошлая и блестящая, достойная жизнь будущая. От этого письма зависело всё.

Он предъявит его, и тогда ему вернут отобранное: имя, титул, дом, деньги, уважение.

Шагая вперёд, он попытался представить, как это произойдёт, и не мог. Что он должен сделать? Как такие дела вообще делаются?

Отдать письмо мистеру Баттискомбу? Но тот может просто отмахнуться, как отмахнулась она. Или отобрать письмо. УНичтожить его.

Газеты! Он может обратиться в газеты, и тогда никто не сможет замолчать эту историю! Но как это сделать? Просто написать им? Они не поверят. Только посмеются и решат, что он свихнулся. Как Анна Дрюс. Кого-то из её приспешников даже заперли в сумасшедшем доме. Не самозванного ли герцога Портленда? Или поехать самому в издательство, в Лондон? Под каким предлогом? Куда потом идти?