Вот тут меня ощутимо передернуло.

Не только меня. Бекшеев побелел слегка, а вот хозяйка не заметила.

- Еще одного уже выросшим ножичком пырнули, туточки, в клубе нашиим. Аккурат перед войной было. Ну а там уж, на войну, еще двоих забрали. Вернулся один Михалко… тут чего? Родители допились до смерти. Двор зарос. Дом тоже вон… - она махнула на дом. – Дому догляд надобен. Ну и стал жить… я еще своих тогда ждала, надеялась… похоронок же ж не было, стало быть, могли и возвернуться.

Вздох.

И пирог со щавелем перестает быть сладким. Точнее у сладости этой появляется гниловатый привкус чужой тоски.

- Никто не вернулся, да… а Михалко вот он. Двор обкосил. Хату… я чем могла, сподмогла. Белье там, посуды какой. Мне что? Мне одной многого не надобно. Готовила опять же ж. Не подумайте, он мне деньгу давал, продукты носил. Ему, как фронтовику, по карточкам больше полагалось. А он не жадничал. Да… Михалко не жадный… и помнил, что я его когда-то подкармливала… с моими ж сынами рос, почитай. Вот и… после жену привел.

- Ингу?

- Её. Тихая девочка, славная такая. Мне сразу глянулась. И вежливая, рукастая… не то, что маманька ейная. Вот… гадина. Это она виновата.

- В смерти Инги?

- И в ней тоже ж, - Татьяна Сергеевна долила из самовара горячей воды, разбавив её заваркой. – Еще когда свадьбу гуляли, мне не понравилась. Заявилась хозяйкою и давай нос совать туда да сюда. Все вынюхивала, выглядывала, что да где. Кривилась все, что, дескать, бедновато тут. Можно подумать, у самое богаче. А главное, кривиться кривилась, но дочку скоренько из дому выпихнула. Будто люди не видят и не знают. А люди все видят. Забоялась Машка, как бы новый муженечек ейный на доченьку-то не стал заглядываться. Все крутилась, вертелась. И Ингу шпыняла. То она не так стоит, то не так говорит, то одела не то…

От чая пахло травой.

Да травой он и был. Кипрей вот, липовый цвет и ромашка. Ветки смородины да сухие нити донника.

- Инга при мамашке-то и рот открыть боялась…

- Выходит, сбежала из дому? – уточнил Бекшеев.

- Может, и сбежала… а может, и вправду любовь приключилась. Главное, что мамашка еёная очень тому радовалась, да… - Татьяна Сергеевна вздохнула и головой покачала. – Оно-бы, может, и сложилось бы, но Михалко попивать начал. Не скажу, что он до свадьбы тверезым был, нет… мужик же ж. Все посядут, а ему чего, в стороночке стоять? И он посядет. Там рюмашку, тут две… после три и четыре.

Которые перерастают в пять и шесть, а там уже и рюмашками считать бесполезно.

- Но и ладно бы… бывает. Мой супруг покойный тоже вон не трезвенником был… но не часто себе позволял. Да и выпивши, смирен становился. Михалко же ж из буйных. Кровь дурная, водкою разгонит, она и горит, и разум затмевает. Вот и выходит, что выходит… то с соседом подрался, то пьяным палить начал и так, что в жандармерию попал. То еще чего учудил. С работы его попросили, ну, после случая с жандармерией. Он и плюнул, ушел, дескать, всюду найдет. Только не ладилось. Так-то мужик хороший, рукастый, да водка проклятая все портит…

Будто кто её силой ему заливал. Но я отворачиваюсь, чтобы не портить Бекшееву дело. Он кивает и о чем-то спрашивает…

- Не, руку он не сразу поднимать стал. Он-то Ингу любил крепко. Но и ревновал. Вот от ревности и случалось. Сперва кричал… после одного разу сорвался. Она ко мне побежала, прятаться. Ревела… клялась, что уйдет.

- Не ушла.

- А куда ей? Машка-то назад точно не приняла бы. Своего дому у ней нету… ну а мой… разве ж это дом? Вон, Михалко в двери колотился, мало что не вынес. Я уж ему и так, и этак… нет, старая я… потом-то помирились. Он, как в тверезость возвернулся, так каялся крепко, на коленях стоял, прошение испрошая. Руки целовал, клялся, что никогда боле.

Только клятва эта держалась до следующей пьянки.

И потом приносилась новая.

Еще одна…

- Я уж и его ругала, и ей говорила, что не дело то… и Машке.

- А она тут каким боком? – не выдержала я.

- Так ить повадилась хаживать. В гости, стало быть и с бутылочкой. Она-то самогонку гонит… - Татьяна Сергеевна провела пальцами по краю стола, приглаживая скатерть.

- Это запрещено, - сказал Бекшеев.

- Может, и запрещено, но все-то знают, с чего Машка-Синюшка богатеет… небось, муженек ейный, с сыночками что ни день, то в лес ездют, и не за грибами… там у них заимка, там и варят. А она продает. Зятька-то к делу тоже пристроила… вроде как помощь оказала. Разливать там, возить…

Помощь? Алкоголика к водке?

- Он вовсе каждый день стал… а она что, не видела? Видела. И понимала. Только не пожалела ни его, но дочки родной…

- Зачем ей это? – то, что варили самогон, меня не удивляло. Это Бекшеев может и дальше пребывать в плену заблуждений относительно общей законопослушности населения и человеческой порядочности. И то мне кажется, что он давно уже все понял, но упрямится исключительно из врожденной вредности.

- А кто ж её знает… норов паскудный. Может, думала, домик прибрать. Дом-то хороший, крепкий… хотя у ней не хуже, а то и лучше. А может, поверила, что богатства Михалко припрятал, золотишко там.

- Откуда.

- Так, - Татьяна Сергеевна улыбнулась беззубою уродливой улыбкой. – Тут же ж как… воевать воевал. На немцев ходил. До самого этого их… Берлину дошел. Стало быть, не пустым вернулся…

Глава 18 Аспид

«Средь змей, как и средь людей, опасаться стоит не тех, что велики и обличьем страшны, но тех, кто мал и скрытен. Случалось видеть мне змей махоньких да тоненьких, ярких, словно не чешуёй покрытых, но каменьями драгоценными. И ядовитых до того, что царапины малой хватало, дабы умертвить огромного зверя…»

«Книга о змеях»

Прибывший жандарм, не тот, которого случилось Бекшееву видеть в госпитале, другой, впрочем похожий на первого, что брат, вздыхал, шевелил губами и кривился. Он явно не горел желанием опечатывать дом и уж тем паче оставаться сторожить его, наполовину разоренного, в угоду столичному гостю. Но и отказать не мог, понимая, что отсутствие полномочий у князя еще не означает отсутствия связей, которые в последствии, случись ему Бекшеева обидеть, всенепременно скажутся на карьере.

Нехитрые эти мысли читались с лица.

И по вздохам.

И по тому, как качал жандарм головой, совал палец под воротник, его оттягивая.

- Так… - он все же решился заговорить. – Распоряжения нету…

- Будет, - ответил Тихоня, собственно, жандарма и приведший. – Всенепременно будет.

- Так… она же ж сама… гадюка кусила.

- Кусила, - Бекшеев и сам не знал, стоит ли дом сторожить. Вряд ли в нем найдется хоть что-то ценное для расследования, но сама мысль о том, чтобы бросить все как есть была на диво неприятна. Будто он, Бекшеев, предавал кого-то.

Кого?

Ту незнакомую ему женщину, которая умерла? Мертвым все едино. И до живых им особого дела нет. А Бекшееву вот все неймется.

- И часто у вас тут гадюки кусаются? – Зима оперлась на забор. Девочка развалилась в зарослях крапивы, которая нисколько ей не вредила.

- Так… случается. Змей нынешним годом много.

- А прошлым?

- И прошлым. Вона, осень… скоро спать уползут. А значится, надобно им яду сцедить. Вот и ищут людей, чтоб кусить, - сказал жандарм уже уверенно и глянул на Бекшеева с чувством собственного превосходства. Мол, что ему, столичному жителю, ведомо о повадках змей.

Ничего.

- Скажите, а вы знаете, что Мария… Ладюшкина по мужу, верно? Матушка потерпевшей? Знаете, что она самогон продает?

Жандарм поспешно отвел взгляд.

Стало быть, знает.

- Незаконно. И что варят его в лесу?

- Слухи, - отмахнулся жандарм. – Тут про всех говорят… чего только не сочиняют…

- Что, например, у Михаила Севрецева в подполе тайник, где спрятано золото?

- Так… ну… мало ли… чего там… - жандарм явно смутился и даже шапку стянул, пригладил ладонью встрепанные волосы. – Люди же ж… попридумывают себе… а после…