Ага, именно поэтому и вышел сейчас.

- …но затем он удивляет. Мы знакомы давно. Еще с войны… с начала войны. Оказались в одном госпитале. Я, Захар и Ангелина… он сходу заявил, что бабам там не место. А я подумала, какой невыносимый грубиян. И не ошиблась. Он… он не привык подбирать слова. И доставалось всем. Помню, что первое время я боялась его, до дрожи, до полуобморока. Когда он рядом, я просто-напросто забывала все, что знала и умела. А он говорил, что в жизни еще не встречал настолько бесполезной криворукой целительницы.

Людмила убрала прядку волос за ухо.

- Ангелина же как-то не обращала на него внимания. Она умела держаться. Так вот, словно ледяная королева. Смотрела сверху вниз и не отвечала, будто не слышала всего этого хамства. А мне сказала, что бояться не надо, что он, как брехливая собака… извините, её слова. Мол, громко лает, но не укусит… потом сказала присмотреться. Что целитель он от Бога. И главное, что права оказалась. Пусть сил у него не так и много, но…

- Сила решает далеко не все, - с пониманием произнес Бекшеев.

- Именно. Сила решает далеко не все… он умудрялся и без силы. И народные средства… я не зря про них сказала. Захар использовал их. И заставлял заготавливать. Всех заставлял. Раненые, те, кто мог ходить, ходили в лес. Листья мать-и-мачехи, корни лопуха, кора березы и все такое… сперва это представлялось ересью, чушью даже… зачем листья лопуха, когда есть лекарства, - Людмила выдохнула и отвернулась. – А потом лекарства закончились. Они как-то всегда брали и заканчивались вдруг. И оказывалось, что белый мох вполне годится для перевязок. И раны даже меньше воспаляются. Что листья мать-и-мачехи, конечно, с воспалением легких не справятся, но при бронхитах кашель облегчат. И корни одуванчика, и та самая березовая кора, деготь… все это многих спасло. И я стала смотреть на Захара иначе. Более того… я как-то даже в него влюблена была. Одно время.

Она снова покраснела, стыдясь этого признания.

- Потом, правда, прошло…

Ложь.

Не прошло.

Скорее уж Людмила справилась, убрала это чувство куда-то в себя, как я когда-то убрала тоску. Но мне для того понадобилось куда больше времени.

- А потом война закончилась. Я вернулась домой… Захар тоже уехал. Ангелина… будто нити, нас связывавшие, рассыпались, - она потерла запястье. – И мы потерялись, чтобы найтись вот так… вот.

Вздох.

- Вы знали, что Ангелину опаивали? – Бекшеев, кажется, романтической историей не особо впечатлился.

- Опаивали?! – а вот удивление искреннее. – Нет…

- То есть, когда она ушла после смерти Надежды вы не удивились?

- Нет… не совсем. Она не уходила. Не сразу… конечно, эта смерть очень сильно на нее повлияла, но… понимаете, Ангелина была человеком действия. Это вот я могу долго думать, страдать… решаться и не решиться. И снова, снова пережевывать эмоции… плакать вот по пустякам. Понимаю уже, что ерунда, но все одно рыдаю. Ангелина меня учила в том числе и действовать. А сама… да, она злилась…

- Злилась? – теперь уже удивлена я.

- Да. Что Надежда погибла… знаю, она общалась с полицией. И с теми, кто вел следствие. Расспрашивала, выясняла что-то там… и злилась. Как-то даже обмолвилась, что Надежда поступила глупо… оставила артефакт.

- Какой? – уточнил Бекшеев.

И главное щурится. И по лицу не понять, о чем думает. Хотя ясно о чем… вот и еще одна не то, чтобы ложь, скорее милая оговорка. После разговора с Марией Федоровной у нас сложилось впечатление, что Ангелина впала в тоску, где и пребывала следующие пару лет.

А выходит…

Интересно выходит.

- У Надежды были проблемы со здоровьем. И порой ей становилось дурно. Голова начинала сильно кружиться. Приступы слабости… сердце. Вы же понимаете, о чем я?

Это уже Бекшееву.

- Понимаю, - отвечает тот. – С сердцем шутить не стоит.

- Именно. Поэтому у Надежды при себе всегда был медицинский артефакт. Такой вот… стабилизирующий. Общей направленности. Он помогал выровнять состояние… конечно, с чем-то сложным не справился бы… хотя… тот же сердечный приступ, если бы и не предотвратил, то тяжесть последствий уменьшил бы.

- А в тот день она артефакт не взяла?

- Да. И Ангелина очень за это ругалась…

Не взяла.

И Бекшеев тоже отмечает эту маленькую странность. Касается пальцами подбородка. Потом возвращает на трость. Я же пытаюсь представить.

Слабое сердце.

Это ведь не просто так слова. Это и вправду опасно. И Надежда не могла не знать, что опасно, тем паче, когда ей становилось дурно.

Я знаю, где лежат Бекшеевские лекарства.

И он знает.

Он проверяет их постоянно. Это уже в привычку вошло. Как должно было войти в привычку у Надежды носить артефакт с собой. А в тот раз…

С другой стороны… разговор с женихом. Наверняка она знала, что расторгнет помолвку. И что Анатолий не примет это со смирением. Не из тех он, с кем можно остаться друзьями.

И точно не из тех, кто простит.

А значит, этот разрыв означал бы ведро дерьма на голову. Поэтому, подозреваю, она и тянула, не желая нырять… сказала бы Одинцову, он бы помог с радостью.

Ну, это я знаю…

А она?

Для нее Одинцов – далекий чужой человек, поставленный опекать. Опять же эта его манера командовать. Чины и все такое…

Ольга?

Но все, что известно Ольге, будет известно и Одинцову. Могла ли Надежда это знать? Наверняка, если не дура. А дурой она мне не казалась. Поэтому и тянула с откровенными беседами. Еще и беременность все осложняла, ведь разрыв помолвки – одно. А вот беременность – совсем-совсем иное. Срок был не то, чтобы большим, но и не таким, чтобы не знать.

Стало быть…

Куча проблем на голову девушки, явно прежде с такими не сталкивавшейся. И могло ли это вывести её из равновесия настолько, что она забыла свой артефакт?

Не знаю…

- Ангелина ругалась, да… но уходить из госпиталя она не уходила, - сказала Людмила. – Она ушла позже. Незадолго до смерти. Подождите… это прошлый год… она умерла в сентябре. А ушла… ушла в конце июня.

- Сама?

- Да. Она сказала, что собирается переехать…

- Куда?

- Не знаю. Мы как-то… не то, чтобы поругались. Отдалились просто. Она… знаю, что у нее были проблемы в семье. Мать хотела, чтобы Ангелина что-то подписала… один раз она говорила с матушкой по телефону, а я услышала. Случайно.

И снова розовый румянец на щеках.

Ну да, случайно.

Верю.

- Ангелина отказывалась. Сказала… что не позволит истории повториться. И не даст сделать с детьми то, что сделали с ней… и трубку бросила. А через две недели пришла и сказала, что уезжает. И я решила, что она совсем уезжает. Вот… спрашивала адрес… но она только отмахнулась, сказала, что потом сама напишет. Позже. И ушла. Даже вещи не забрала.

- Какие?

- Личные. Знаете, со временем на любом месте собирается множество мелочей. Расческа там. И лента для волос еще. Перчатки. Колготы запасные… всякие женские мелочи.

- И где они?

- Внизу. Я… когда поняла, что Ангелина не вернется, сказала собрать все и отнести в подвал. Надеялась, она напишет и я вышлю. Почтой же можно.

Можно.

Но мы с Бекшеевым переглянулись.

- Ненавижу лестницы, - признался он.

- Мы сами сходим, - я улыбнулась. – Нам нужны будут эти вещи…

Пока, правда, не знаю, есть ли смысл в них копаться, если там и вправду лишь женские мелочи… с другой стороны, такие мелочи много сказать способны.

- Я провожу, - Людмила поднялась. – Только… знаете, после того, как Ангелины не стало… её матушка пришла сюда. Требовала отдать все, что ей принадлежало. А я… я не отдала. Понимаю, что глупость и детское поведение. Что… опять я слишком… перебарщиваю… и все такое. Но мне вдруг представилось, что эта женщина станет копаться в вещах Ангелины. И соврала, что все-то еще тогда, в начале лета, выкинула. И… вы ведь ей не скажете?

- Нет, - пообещала я.

Я так точно.

Глава 14 Гады и гадины