У Бекшеева на лице застыло выражение глубокой тоски и почти даже отчаяния.

- Вы, - сказала я, оборвав очередной виток причитаний, - идите. Потом вызовем в жандармерию, показания запротоколируем.

Одинцову только надо будет позвонить, сказать, что его затея не удалась, и что копать надобно здесь, а не у Каблуковых. И что чуется, Каблуковы, конечно, еще те гады, но…

Женщина умерла ночью.

А ночью Каблуковы находились в вагоне поезда, стало быть, к этой вот смерти они не причастны. Ну и раз так, то, может статься, что не причастны и к предыдущим.

Нет, можно, конечно, предположить, что они с кем-то договорились, обеспечивая себе хитровыдуманное алиби, но, как по мне, не тот случай.

- Идите, - подтвердил Бекшеев, явно выдохнув с облегчением.

Мужички переглянулись и запрыгнули на телегу. А вот Мария явно не спешила уходить. Она губы вытягивала, надувала щеки, хмурилась и корчила престранные рожи Якову, который делал вид, что смысла сей пантомимы не понимает.

- Когда за вещами можно будет приехать? – мрачно осведомилась Мария. – А то ж заявится сейчас… куркуль… скотина… сволочь!

Она явно нашла того, на кого будет безопасно выплеснуть свой гнев.

- По завершении расследования, - ответил Бекшеев.

- А…

Бекшеев развернулся и неспешно, аккуратно ставя ногу, двинулся к дому. Наверное, эта женщина хотела сказать что-то еще. Подозреваю, у нее было много слов запасено, но к ней подскочил Яков, что-то торопливо зашептал и она замолчала.

- Узнал что-нибудь?

- Ничего толком. Она – хорошая мать, покойная – неблагодарная дочь, которая променяла родную матушку на постороннего мужика. А муж покойной – убийца и сволочь. Конкретики – никакой.

- Там Тихоня соседку отыскал. Точнее нашел с ней общий язык. Думаю, она расскажет чуть больше.

А дверь в дом не заперта. Замок имеется, лежит вон под лавкой, и Бекшеев наклонился, чтобы поднять. Ключ на веревочке. К веревочке прилипли травинки и комочки земли.

Подозреваю, ключ хранился тут же, под камнем или лавкой, или в еще каком укромном, но простом месте.

А вещи не поставили на место. Что-то бросили в сенях, причем раздраженно, отчего узлы развязались, вываливая содержимое. Пара подушек, прямо в наволочках. А вот и одеяло, скрученное, кое-как перевязанное платком. И второе тоже. Покрывало и кучка постельного белья.

Кажется, скатерти пестрым ворохом.

Что-то еще, обыкновенное, домашнее. И мне становится стыдно. Не только мне. Бекшеев мрачнеет, сует пальцы под воротничок, словно ему душно стало.

- Не понимаю, - говорит он, осторожно переступая через раскиданную обувь. Женская. И мужская тоже. – Они… собирались забрать это… не деньги, а…

Я подняла белье.

Как-то нехорошо, если и дальше валяться будет.

Пол на кухне земляной. Белая печка. Веревочка, натянутая поверху, и на ней – полотенчико. Надо же, то ли не заметили, то ли побрезговали. А вот узел с кастрюлями бросили прямо посреди кухни.

- Не понимаю, - снова повторил Бекшеев.

Распахнутый шкаф. Дорожка просыпанной муки.

- Как будто… мародеры…

- Мародеры и есть.

А вот крупы не вернули. В шкафу пусто, ни муки, ни гречки, ни пшена. А ведь у самой плохой хозяйки что-то да будет. Сухая горбушка хлеба спряталась за банкой с солью.

- Неужели оно того стоит? – Бекшеев поднял тряпицу, которая оказалась вязаною салфеткой.

- Стоит… в деревне все стоит. Белье вот… покупное белье дорого, а если еще вышивкой украсить.

Я поставила стопку на лавку.

- Новое, к слову, можно подарить кому-то. Например, на свадьбу…

- Это же…

Белье покойницы? Далеко не всех это смутит. Скорее наоборот, мало кого смутит. Особенно, если вслух не говорить, не заострять, так сказать, внимание.

Я осматривалась. Чисто здесь. Светло и красиво по-своему. На стене не иконы, но картинки, вырезанные из журналов и украшенные бумажными цветочками. Плетеный венок из сухих трав. Какие-то вазочки и даже статуэтки. Посуда… была посуда. Не может, чтобы не было, но уволокли.

- Не понимаю… все равно не понимаю…

В единственной комнате разгром еще более заметен. Пустая кровать. Матрас сброшен на землю и разрезан.

- Деньги искали, - говорю Бекшееву, который медленно наливается яростью. Редко он злиться, но здесь, похоже, и моего спокойного князя умудрились вывести.

Подушки тоже вскрыли, во всяком случае одну. Две других, побольше, поновее, связали вместе, чтобы утащить. А тут мы, значит.

Сброшенные книги… вот они особой ценности не представляют, но каждую, подозреваю, осмотрели, пролистнули. Дверцы массивного шкафа распахнуты, и содержимое грудами валяется на полу. Здесь же разостланы старые простыни и покрывало. Явно собирались паковать, но не успели. И полки в шкафу вытащили, и ящики. Даже дверцы скрутить попытались. Хотели и шкаф вынести? Не удивлюсь.

- Твою же ж… - Бекшеев умел ругаться, вот так, закрученно и от всей души. – Извини.

- Ничего. Я бы тоже добавила, - говорю и присаживаюсь на корточки. Книги собираю.

Старые.

Явно не куплены, а достались по случаю. Но обращались с ними бережно. Вон, и странички подклеены кусочками газеты, и некоторые книги сами в газеты обернуты, для сохранности. Ставлю их на полку, понимая, что зря мы сюда пришли.

Ничего-то не найдем в этом разоренном доме.

А еще…

Почему-то тоскливо.

- Тихоню надо в жандармерию отправить. Пусть дверь опечатают, - Бекшеев отворачивается от кипы женского белья, которую явно перебирали, раскладывая на две кучки – поновее и поплоше.

- Не поможет.

- Думаешь…

- Ночью вернутся. Здесь слишком много всего. Да и денег не нашли.

- Каких?!

- Каких-нибудь, - я пожимаю плечами и ловлю ошарашенный взгляд. – Нет, я не думаю, что здесь есть деньги. Но они уверены, что есть. Подозреваю, что и пол вскрывать не постесняются. Так что… пошли лучше к соседке.

Тихоня дров наколол и теперь вот в поленницу складывал. Поленница была старой, как и все-то вокруг: дом, сарай и забор. Но его, покосившегося, пытались удержать, подвязывая доски тонкими полосками ткани, втыкая какие-то палки, пуская промеж штакетин вьюнок. Хотя, может, вьюнок и сам вырос. Вьюнок – еще та зараза, ему разрешение и не нужно-то.

- Коса где? – Тихоня забросил последние дрова в поленницу. – А то позарастало у вас тут…

- Так, в сарае… только старая уже, тупая. Я-то Михалко прошу, когда он тут и тверезый. Никогда-то не отказывал.

Имелась во дворе и беседка, точнее четыре кое-как ошкуренных столба и дощатая крыша, сквозь щели в которой проникал солнечный свет. Стол тоже слегка рассохся и накренился, и под ножку него, спасая от падения, подложили кусок доски. Впрочем, на столе уже лежала белоснежная скатерть с вышитыми георгинами, а на ней возвышался самовар, тот самый, старый, который растапливается щепками да шишками, обходясь безо всякого электричества.

- А у него коса есть?

- Так… ежели не вывели эти… прости Господи, - Татьяна Сергеевна перекрестилась. – Ироды… как есть ироды. Ты присядь, чаю вон попей… я и пирогов напекла давече. А кому их есть-то? Одна я тепериче…

Голос Татьяны Сергеевны дрогнул.

Чай мы пили.

И пироги к нему были, со щавелем. Посыпанный сахаром, он почему-то становился похож вкусом на землянику. А Татьяна Сергеевна, радуясь гостям, говорила.

Обо всем и сразу.

О жизни своей, обыкновенной, как у всех, прошедшей вот на этой улице, куда её, девятнадцатилетнюю, привел муж. О муже. И детях. О войне, что забрала всех, пусть и в разное время.

О горе, с которым успела сжиться.

Пообвыклась.

Так она сама сказала.

И о соседях.

- Пили они… еще старики-то… иные-то попивают, не без того. А как отдохнуть-то? Но меру знают, да… а они – не знали, - Татьяна Сергеевна качала головой, и тонкие хвостики платка её тоже качались. – Детей-то у них было изрядно. Рожала, почитай, кажный год, да только и хоронила так же. Молодшие – слабые совсем, а старшие – бедовые… как иначе-то? Дома им чего делать? Вот и бегали, куда могли-то… один в сажалке потонул. Другого, еще дитём, свиньи погрызли…