В спорах, разделявших московских большевиков, Пятницкий, который был одним из самых известных боевиков, проявлял совершенно не свойственную ему медлительность и осторожность. Он считал, что в Москве у большевиков недостаточно сил, мало оружия, неизвестна позиция гарнизона. Он упирал на то, что в Москве собираются все силы контрреволюции. Вместе с некоторыми другими товарищами Пятницкий полагал, что в Москве восстание рабочих будет немедленно подавлено самым жестоким образом.

В Петроград вместе с Пятницким была послана и Яковлева, занимавшая прямо противоположную точку зрения. Как и большинство, она считала, что Москва должна выступить против Временного правительства. Смеясь, Варвара рассказывала Штернбергу, что Пятницкому удалось увидеться с Лениным, находившимся в глубоком подполье. Ленин, хорошо знавший Пятницкого и любовно к нему относившийся, на этот раз был с ним резок и насмешлив. И когда Пятница — «заикаясь, понимаешь, заикаясь от растерянности» — стал говорить уже не о восстании, а о том, удастся ли удержать власть при таком малом количестве подготовленных людей, Ленин даже не стал спорить с Пятницей. Протянул ему свою новую брошюру «Удержат ли большевики государственную власть» и посоветовал ее прочесть.

— Как с не очень теоретически грамотным и только вступившим в организацию разговаривал!.. — хохотала Варвара, передавая разговор Ленина с Пятницким.

— Вы слышали, Павел Карлович, о том, что было позавчера на Красной площади? — спросил Соловьев.

— Слышал.

— А я не только слышал, но и видел. По неистребимой журналистской привычке пошел на парад. Понимаете, ведь не торжество какое, не тезоименитство Александра Федоровича Керенского, а просто-напросто приезд в Москву товарища военного министра полковника Яхонтова. И вот в честь этого захудалого и никому не известного полковничка устраивается парад войск Московского гарнизона. Я очень внимательно рассматривал войска. Там не было ни одного из тех шестнадцати полков, которые правительство хочет расформировать, чтобы избавить от них Москву. Там были отдельные команды запасных полков, юнкера всех военных училищ, украинский полк, артиллерийская батарея, броневики и две казачьи сотни. Рядом с этим Яхонтовым стоял командующий войсками округа полковник Рябцев и подсчитывал... Потому что этот парад был просто-напросто смотром сил контрреволюции. И они взвешивали: кого больше? На маршевые команды им рассчитывать не приходится. Есть полки, в которых офицеров слушают только при условии, что их распоряжения подтверждает Совет солдатских депутатов...

— Знаю, знаю все это, Василий Иванович. Командование округа разоружает и расформировывает все революционные войска. Они готовят выступление. А нам надобно выступить первыми, не дожидаясь, пока они выставят из Москвы всех ненадежных солдат.

— А оружие?

— Будут бойцы, будет и оружие. Наш штаб связался с Тульским комитетом, мы уже привезли из Тулы несколько грузовиков винтовок и патронов. Оружие лежит в надежном месте, надежно охраняется. Рябцев, конечно, об этом знает, но боится раньше времени вызвать вооруженное столкновение. Теперь октябрь, а не июль. Другое время.

— Да. Октябрь уж наступил. И пора отряхнуть, так сказать, последние листы. Пошли в зал, Павел Карлович, сейчас голосовать начнут. И результат голосования ясен.

Если смотреть на генерал-губернаторский дом со Скобелевской площади, никогда не догадаешься, что над высокими парадными залами второго этажа есть еще помещения. Только внутри здания можно увидеть: из широкого коридора, откуда открываются двери в пышные залы, обитые цветным штофом, маленькая дверь ведет на небольшую площадку с вьющейся наверх винтовой лестницей. Лестница узенькая, встречные с трудом протискиваются. Но это неудобство никого не смущает, и обычно почти в любое время суток не прерывается цепочка людей, идущих снизу вверх и сверху вниз. Наверху небольшая комната, выходящая окнами на двор, отведена большевистской фракции Московского Совета.

Утром 25 октября эта комната была тесно набита. Шло заседание Московского комитета. Надо было решать вопрос о выступлении московского пролетариата против Временного правительства. Ни для присутствующих в этой комнате, ни для тех, кто находился за ее пределами и за пределами этого дома, не было секретом, что сегодняшний день — день решающий. И что в Петрограде это решающее уже началось.

Ведерников протянул сидящему рядом Штернбергу сегодняшний номер «Русских ведомостей». На первой странице он подчеркнул две небольших заметки:

«Вчера в течение всего дня и всей ночи телефон с Петроградом не работал, и поэтому мы были лишены возможности получить известия от нашего корреспондента». И немного ниже: «Политический отдел штаба военного округа сообщает: «По городу циркулируют слухи об аресте в Петрограде представителей высшей правительственной власти. По имею щимся в штабе точным сведениям сообщения эти вымышленны и носят явно провокационный характер».

— Точные сведения, точные сведения... — пробурчал Штернберг. — Если бы иметь хотя бы приблизительные сведения... Этого быть не может, чтобы была прервана всякая связь с Петроградом. А если она хоть и частично прервана, то, значит, выступление там началось. Рябцев и Руднев об этом отлично знают. И опровержение штаба о выступлении в Петрограде надобно принимать за подтверждение. И еще я не понимаю, чего мы, собственно, ждем? Пока Рябцев даст команду начать аресты большевиков по уже составленным спискам? Надо выступать, а у нас еще нет руководящего центра, и идет эта волынка о его составе...

Волынка шла. Часть членов Московского комитета во главе с Яковлевой считали, что в Военно-революционный комитет следует ввести только тех, кто желает восстания, — большевиков. Другие же члены комитета настаивали, чтобы ВРК состоял из представителей всех социалистических партий.

— Всех!.. — Соловьев потирал колени и подпрыгивал на месте от возмущения. — Вводить в комитет, который будет свергать меньшевистско-эсеровское правительство, меньшевиков и эсеров! Какая светлая, разумная идея! А меньшевики будут требовать, чтобы решение о посылке взвода в какой-нибудь Хоромный тупик обсуждалось предварительно на заседании и решалось при условии единогласия... И будет не Военно-революционный комитет, а польский сейм. Вы, Павел Карлович, будете давать распоряжение, а Николаев, как шляхтич на сейме, выступит и скажет: «Не позволям!» Бред сивой кобылы!

Был почти полдень, когда какой-то человек с трудом протиснулся к председателю и передал ему бумагу. Смидович быстро прочел и нетерпеливо постучал по столу. Очередной оратор с недоумением посмотрел на председательствующего и остановился. Смидович продолжал стучать пробкой графина по столу, пока в комнате не поняли, что что-то произошло.

— Товарищи! Товарищи! — Лицо Смидовича побледнело. — Поступила телеграмма из Петрограда от нашего представителя в ЦК товарища Ногина. Внимание, я ее зачитаю: «Сегодня ночью Военно-революционный комитет занял вокзалы, Государственный банк, телеграф, почту. Теперь занимает Зимний дворец. Правительство будет низложено. Сегодня в пять часов открывается съезд Советов...»

Слова Смидовича потонули в восторженном гуле. Штернберг поднялся со своего места.

— Оставайтесь, Василий Иванович, вас же решено вводить в боевой партийный центр. А я побегу напротив, в «Дрезден». По-моему, период заседаний окончен и надо приступать к действиям. Или мы их, или они нас...

Штернберг с трудом продирал свое большое, грузное тело сквозь толпу людей, толпившихся на винтовой лестнице. Было очевидно, что уже все в этом доме знают о случившемся в Петрограде. Постоянное, как в муравейнике, движение людей приостановилось.

Штернберг вышел на улицу и с наслаждением вдохнул сырой и холодный воздух. Он почти побежал через улицу, мимо памятника Скобелеву, у которого происходил очередной митинг, как будто этот митинг, начавшийся в марте, не окончился, а продолжался до сих пор. И в «Дрездене» все уже знали. В сто пятнадцатой комнате Пече командовал, отправляя в районы людей.