— Мальчишку!
— Мальчишку. А почему бы и нет? Мальчишки, старики, женщины, птицы — стрельба не прицельная, шрапнель и пули не выбирают. Сам видел на мостовых лужи крови... На Неглинном проезде, у разбитого дома Шугаева, окровавленное тело.
Блажко вдруг всхлипнул и полез в карман за папиросами.
Штернберг больше не расспрашивал. Чем ближе к дому, тем страшнее становились следы разрушений: разбитые дома, спиленные деревья, опрокинутые и еще не убранные вагоны конки, дымящиеся пожарища. В низине пресненских улиц и переулков видны были стояки печей сгоревших домов. И все чаще их останавливали конные патрули. Свесится с коня красная от мороза и водки усатая драгунская морда и нагло гаркнет:
— Кто такие? Чего везете? А ну, что в ящиках?
Объяснялся Штернберг. Его огромная фигура, суровое чернобородое лицо, немосковская элегантность одежды, очевидно, внушали больше доверия, нежели московское обличье и красные глаза Блажко. И действовала немногословность Штернберга, медлительность его речи. И то, что называл себя надворным советником.
Теперь они ехали по Средней Пресне. Как изменилась эта столь хорошо знакомая, давно ставшая родной улица! От некоторых домов осталась груда недогоревших бревен и кирпичей; в других вместо выбитых стекол в окнах торчали подушки и ватные одеяла. Почти ни у одного дома не сохранились ворота. Остатки баррикад перегораживали тротуары.
Вот наконец и обсерватория! Кажется, в ней ничего не произошло. Ворота целы. Следов пуль и снарядов не видно.
Прошли первые минуты встречи — восклицания, вопросы и ответы. Штернберг рассказывал, давал распоряжения о переноске привезенных приборов, даже заглянул в зал большого рефрактора, но мысли его были там — в Девятинском, на Пресне...
Служитель постучал в кабинет Штернберга:
— Павел Карлович! Там вас молодой человек спрашивает. Не то студент, не то еще кто...
Штернберг поморщился от досады. Нашел же студент время прийти к нему! Еще есть, оказывается, такие, которые могут сейчас учиться...
— Спросите, кто он. Я сейчас по университетским делам никого не принимаю.
Через несколько минут служитель вернулся.
— Их зовут Василий Иванович. Говорит, что вы его знаете, и просит принять. Очень, говорит, нужно.
В удивительной, четко организованной памяти Штернберга не было ни одного знакомого человека с таким обычным именем-отчеством. Кроме разве актера Качалова...
— Просите.
Удивленный Штернберг поднялся навстречу вошедшему Николаю Яковлеву и с внезапно выступившими слезами прижал его к себе. Никогда Яковлев не показывался в обсерватории, и тем более тревожно было его появление здесь под каким-то чужим именем.
— Господи! Почему так? И что?..
— Варвара здорова, не арестована, в порядке. Мне у вас придется бывать, меня теперь зовут Василием Ивановичем. Кстати, и у Вари другое имя — Ольга. Ольга Ивановна. Я знал, что вы сегодня приезжаете, просто дождаться не мог. Павел Карлович, ваша обсерватория как скиния на Синайской горе... Храм науки среди развалин рабочей Пресни. Кажется, вас, астрономов, одних и не тронули. И дай бог, не тронут. Поэтому мы с таким нетерпением ждали вашего приезда. Павел Карлович, может ли организация рассчитывать?
— Глупые вопросы! Я теперь такой же партийный, Коля, как и вы. Теперь мы будем заниматься одним делом. Делом, слышите, делом!
— Отлично. Сейчас главная задача — сохранить архивы, боевые инструкции, переписку с ЦК, оружие, сколько возможно. Не знаю, что будет завтра, через неделю, через месяц... Но сейчас ни одно частное лицо не может считать себя в безопасности. А обсерватория пока вне подозрений.
— Хорошо, Василий Иванович. Мы сейчас обсудим, что и где находится, каким порядком оно будет доставлено в обсерваторию. А я начну готовить тайники. Мест для них у нас достаточно. Но я должен знать все, что произошло без меня. Все о восстании! И я должен увидеть Вареньку. Сохранился ли ваш дом?
— Да, дом купца второй гильдии Николая Яковлева цел-невредим, живем там все вместе. И ждем вас, как только сможете.
— Сегодня вечером буду у вас.
В комнатке Николая с трудом уместилось пять человек. Кроме брата и сестры Яковлевых, было еще два незнакомых Штернбергу человека. Одного из них, молодого, назвавшего себя Оскаром, он застал, когда пришел. Другой, пожилой, очевидно рабочий, легонько постучал в окошко через несколько минут после прихода Штернберга. Яковлевы называли его Емельяном Степановичем и относились почтительно, как к старшему. Впрочем, так ли звали новых знакомых Штернберга или иначе, очевидно, значения не имело. Штернберга новым знакомым представили как Егора Петровича, отсутствовавшего и только что приехавшего в Москву. Рассказывал больше Николай. Варвара, мрачная, напряженная, стояла, прислонившись к кафельной печи. Оскар непрерывно курил, изредка приподымая занавеску и разглядывая темный двор. Емельян Степанович, приставив руку к уху, внимательно слушал рассказ Николая Яковлева.
— Знаете, Егор Петрович, тем, кто в эти дни не был в Москве, трудно передать ощущение силы рабочего класса! Вечером пятого декабря большевистская фракция собралась в училище Фидлера. Было чувство почти свободы. Я стоял на Чистых прудах и смотрел, как открыто, не прячась, идут большевики на конференцию. А на ней даже доклада не было — выступали представители заводских партийных организаций. И почти все — за политическую забастовку, за вооруженное восстание!
А на другой день на Мясницкой собрался Совет рабочих депутатов. И хотя народ там был разный, были и меньшевики, были и эсеры, но подавляющим большинством решили: с двенадцати часов следующего дня, значит, со среды седьмого декабря, объявить в Москве всеобщую политическую стачку и стремиться перевести ее в вооруженное восстание.
Даже распечатать решение не успели как следует, а уже к концу дня в среду в Москве бастовало больше ста тысяч человек. Все остановилось. Газеты не выходят. Только одна наша газета — «Известия Московского комитета рабочих депутатов». И в ней постановление Совета о всеобщей стачке и вооруженном восстании и все распоряжения — как настоящей власти! И приказы производить торговлю в булочных и мясных в твердые часы по обычным ценам, выпекать черный хлеб, продолжать подавать воду. Совет распоряжался, как настоящая власть! И у рабочих такое же настроение. В типографии Мамонтова, в Леонтьевском, рабочие выстроились на улице, подняли красный флаг и двинулись прямо на Тверскую, а это значит — к самому дому генерал-губернатора, прямо в гости к Дубасову...
— Они были вооружены? — спросил Штернберг.
— Вот, дорогой товарищ, — вступил в рассказ Яковлева Емельян Степанович. — Вот здесь-то вы и спросили о главном. Демонстрация эта, да и другие шли с одними знаменами. Ну, прямо как у Зимнего дворца девятого января! Только там хоругви, а здесь красные знамена.
Конечно, мы все знали постановление ЦК и готовились к восстанию. На заводах боевые группы создавали, оружие доставали всякими правдами и неправдами. Но к седьмому числу боеспособных дружинников было в Москве не больше тысячи. Ну, мы, конечно, понимали, что, как начнем восстание, к нам присоединятся еще тысячи. А вот чем их вооружать? На войска надеялись — их в городе было тогда тысяч четырнадцать. И были такие полки, что делегатов в Совет присылали, заявляли: не будем воевать с народом. Что у этих полков оружие взято начальством под надежную охрану, нам как-то в голову не приходило. Знали, что будет нелегкой борьба, но верили в себя. Крепко верили! Мало кто в народе представлял себе, что борьба пойдет не на жизнь, а на смерть... Кажется, можно было распознать, с кем дело имеем, а все равно расплылись от радости...
Рассказывают, что в Сытинской типографии, где печатался тогда первый номер нашей газеты — «Известия рабочих депутатов», — дружинники одного подозрительного типчика схватили. Обыскали — на́ тебе! При нем револьвер и удостоверение: агент охранного отделения... Ну отняли это всё заперли его в конторку и начали обсуждать: что с охранником делать? А шпик кричит из конторки: не имеете, дескать права со мной так обращаться, я такой же трудящийся, как вы, маленький служащий, отпустите меня, я, может, сам бастовать хочу!.. Видите, уже шпик стал сознательным! И что же вы думаете? Ну, подержали его в каморке, пока нашу газету не отпечатали, потом собрали митинг и обсуждают: что с этим охранником делать? И порешили: сфотографировать, чтобы понимал — личность его известна, отнять револьвер и отпустить на все четыре стороны. Вот ведь как... Чтобы в нас стрелять, они собраний не устраивали. Даже суд свой не собирали.
