Тимирязев уже практически добился всего. Он сделал свои главные работы, его не беспокоит материальная сторона жизни — заслуженный профессор, получает свои три тысячи и старается не замечать всей этой пакости! И у него есть еще Петровская академия...

Сергей Алексеевич Чаплыгин — директор Высших женских курсов. Профессорствует в Высшем техническом. Да и вообще ученый такого ранга, что своими работами известен во всей России. Да и за границей. Таких механиков, как он и Жуковский, и за границей не найдешь...

Ну, Владимир Иванович Вернадский плюет на всю эту министерскую банду! Он уже академик. Бог в своей геологии. Одна экспертиза у какого-нибудь горнопромышленника ему даст возможность спокойно год работать...

Стало быть, надо принимать решение, не оглядываясь ни на кого, исходя только из того, что у тебя все не так, как у других!

Он — экспериментатор. Он не может работать без того, что в этих идиотских университетских бумагах называется «предметами». Этих «предметов» у него почти на тридцать тысяч. Собирал по крохам, унижался, выпрашивал... Создал единственную пока в России лабораторию, физическую лабораторию, не хуже любой европейской... Этой лаборатории он при уходе лишается сразу же. А что он будет без нее делать?..

Он уйдет из университета, и, конечно, вместе с ним уйдут все. В этом можно не сомневаться. Не только Петр Петрович Лазарев, уйдут все ассистенты и лаборанты. Уйдут Вильберг, Гопиус, Кравец, Лисицын, Тимирязев, Титов, Яковлев... Он добился оставления при университете Галанина, Кандидова, Млодзиевского, Успенского, Пришлецова... Из них он собирался создать основу будущей кафедры физики, настоящей современной физики. Что будет теперь с ними?.. А студенты? С таким трудом, с таким тщанием он искал среди них людей с искрой исследователя... И нашел, нашел много таких, которые могут стать украшением русской науки! Такие, как Ильин, как Аркадьев, Неклепаев, Средницкий... И — зачем скрывать от себя! — они пришли, эти студенты, на факультет, чтобы быть учениками не кого-нибудь, а Лебедева!.. Что же они будут делать теперь?..

В молодости, после Страсбурга, когда начинал свою жизнь физика и его представляли какому-нибудь ученому, не забывали прибавить: кончил Страсбургский, школа Кундта... Тогда, в своих честолюбивых юношеских мечтах, ему грезилось: вот так когда-нибудь о молодом физике будут уважительно говорить: «окончил Московский, школа Лебедева». И, собственно, он уже почти достиг этого... Да, есть, есть московская школа физиков, школа Лебедева... Еще хоть десяток, ну пяток лет!.. Чтобы эта школа набрала силы, чтобы она могла существовать, расти, развиваться и без него. Зачем ему себя обманывать? От его когда-то железного здоровья уже ничего не осталось. Ему теперь дорог каждый — нет, не год, а месяц, неделя, каждый день работы!..

А семья?.. Он начинал жизнь, не зная никаких материальных ограничений: поездки за границу, по России, собственный выезд, всевозможные развлечения — все без отказа... Теперь он один из самых бедных профессоров университета. У него есть только его годовой оклад в 2400 рублей да 300 «кормовых», как они смешно называются, да еще казенная квартира... Ему самому, при теперешних его потребностях, этого больше чем достаточно! Но семья? Всего четыре года назад он женился на Вале... Взял на себя ответственность за нее, за ее маленького сына. Что будет с ними?..

Ну хорошо, имя Лебедева достаточно известно, он член всяких там иностранных институтов, член Лондонского королевского общества, его охотно пригласят читать и в Высшем техническом и на Высших женских... Но читать лекции он не любит да и не умеет! Это не его дело, не его призвание... А лаборатория — лаборатории нет! Она останется здесь, в университете, если он его покинет...

Опять закололо... Где эти капли проклятые?.. Да, в сорок пять лет, с его здоровьем ему уже не подняться... Заново начинать все он не сумеет. В этом ему не следует обманываться. И они это знают, они это хорошо знают! Небось эта старая гадина, этот Тихомиров, сидел перед списком всех профессоров и подсчитывал, кто может уйти, а кто останется. Кто увяз плотно, кому не вытащить из этой липучки ни ног, ни крыльев... Про него они знают, что он увяз... Увяз в этих «предметах», которые оцениваются всего в тридцать тысяч и на которые он потратил двадцать лет жизни, все соки своего мозга, все свое здоровье...

И ради кого? Ради солидарности с малосимпатичным ему Мануйловым? Мануйлов — он тоже политик, кадет, кажется... Член Государственного совета от университетов. Связан с богатыми промышленниками. Он не пропадет никогда, нигде... Собственно говоря, в ректорате ему приятен только Михаил Александрович Мензбир. Но у них с него взятки гладки! Он уже заслуженный профессор, он не зависит ни от кого, его безупречная репутация знаменитого естествоиспытателя такова, что каждое учебное заведение почтет за честь, чтобы он у них читал. Тем более, что таких дивных лекторов в России не много...

И потом, это же и есть та политика, из-за которой он нещадно всегда ругает Гопиуса, которую он старается не допустить у себя в лаборатории! Климентий Аркадьевич — тот никогда не чурался политики, он и не скрывает, что солидарность профессуры с уволенными носит политический характер. Выступление профессуры, коллективная отставка — это есть акт протеста против Кассо, против министерства, против совета министров, против правительства Столыпина, против... Да-да, против!.. Против этого жалкого человечка в полковничьем мундире, против царя... Против всего строя, при котором можно цвет национальной интеллигенции, науки выгонять, как провинившихся мелких служащих... Конечно, это все чистая политика! Но он, Лебедев, всегда же говорил, что наука настолько выше политики, что для него нет вопроса о выборе!..

А сейчас?..

Все подсчитал? Кажется, все. Что же можно противопоставить этому длинному ряду совершенно железных аргументов? Ну, что?!

...Совесть. Гм... Какое странное неопределенное понятие. И совершенно непреодолимое! Отступиться от совести... Как это говорят в народе: «Потерять совесть»... Что же теряется вместе с совестью? Достоинство. Человеческое достоинство. Если он останется, то он поступится своей совестью, которая ему предписывает быть на стороне жертвы, а не палача. Он себя поставит в положение человека, молчаливо согласного с палачом. Почему с палачом? Ну не с палачом, так со скотиной, мерзавцем, гадиной, нечеловеком! Вот с кем он останется!..

На коленях останется! В лакеях. Как Лейст, как Лахтин, как Комаровский... И что ему вся наука, если он себя будет постоянно, ежедневно и ежечасно ощущать безнравственным человеком!..

И вдруг Лебедев вспомнил задымленный, пьяный ресторан «Эрмитаж», площадку перед банкетным залом, растрепанного, захмелевшего Гопиуса и свой разговор с ним... И как Гопиус посмотрел на него внезапно протрезвевшими и ясными глазами и спросил, что он, Лебедев, будет делать, если ему придется выбирать между наукой и порядочностью?.. Как он тогда вызверился на нахального и нетрезвого ассистента! И вот всего немногим более двух недель прошло, а этот выбор перед ним встал. Встал! И вправду, именно политика поставила этот выбор. На одной стороне его безмерно любимая наука. Но если выбрать ее, то останешься на весь остаток жизни униженным, оплеванным, в лагере подонков и холуев... А на другой стороне — политика, которая ему чужда и неинтересна. Но за ней порядочность, человеческое достоинство... Ты лишился всего, но ты не стоишь на коленях, ты стоишь во весь рост, в лицо тебе не воняет тухлятиной лакейской, а дует свежий ветер свободы и достоинства...

— Подожди, Валя, не трогай меня... Извини, но мне необходимо побыть одному. А есть я все равно не хочу. Да и не могу. Капли? Капли я выпил, видишь... А сейчас мне ничего не надо. Надо еще разобраться...

А чего еще разбираться! Все уже подсчитано. Взвешено и подсчитано. Нельзя, оказывается, отделять науку от человека, от всего человеческого... Он всегда думал об этом не как экспериментатор, а как теоретик. Всегда об этом говорил своим ученикам, спорил еще с кем-то. Никогда не думал, что ему придется проверять эту теорию экспериментом. На себе. Тем, что называется жестким экспериментом. Окончательным, решающим.