— Да, но... — пристав несколько смутился от уверенного а Лебедева, — но они же, студенты то есть, они отказываются себя называть...
— Они вам сказали, что идут на занятия?
— Да...
— Так почему полиция должна хватать студентов, занимающихся своим студенческим делом, хватать, переписывать, требовать документы?! Это вы, господин фон Вендрих, поступаете незаконно, не допуская учебных занятий студентов!.. И вы еще собираетесь с них взыскивать за то, что они не сразу желают выполнять унизительное и незаконное — да‑да, я еще раз подчеркиваю: незаконное — требование полиции!.. Господин фон Вендрих! Мне показалось, что я ею дело с интеллигентным человеком...
— Хорошо-с. Прошу господ студентов отправиться по аудиториям.
...Обратно в подвал Лебедев уже не вернулся. Все хорошее, что было с утра, медленно, как воздух из дырявой велосипедной камеры, выходило из него. Тихо подымался он к себе, на второй этаж. Что же делать с этим? Пойти к ректору?.. Алексей Аполлонович Мануйлов был избран ректором в самое неспокойное время — в октябре пятого года — и с тех пор, непрерывно виляя и исхитряясь, вел по опасному фарватеру тяжелый и непрочный корабль Московского университета. Мануйлов был профессором политической экономии и статистики, по убеждениям кадет, по характеру редкий трус и начальство вполне устраивал. Он дико боится левых, не допускает никаких студенческих сходок, безмерно старается быть приемлемым для всех... Чего к нему идти? Он всплеснет руками, воскликнет, что эти дураки студенты губят университет, что плетью обуха не перешибешь... Потом оглянется на дверь и тихо, этаким доверительным шепотом начнет передавать содержание какого-нибудь приказа, который он получил из министерства. И при этом делает идиотски-таинственную рожу, хотя все равно вечером он этот приказ будет зачитывать на профессорском совете! Нет, идти к ректору бесполезно. И кажется, бессмысленно вообще все, что делается!
Все! На сегодня его профессорская деятельность кончилась, если не считать присутствия на заседании совета. Кажется, к этому скоро и сведется вся работа профессоров старейшего русского университета... Что он еще хотел сделать сегодня? Да, встретиться с Молодинским...
Лебедев решил дойти до гостиницы пешком. Авось выветрится из души это омерзительное чувство гадливости и беспомощности... Можно, конечно, дойти до угла Тверской, сесть на 25‑й трамвай и проехать мимо Охотного, Лоскутной гостиницы, Исторического музея, через всю Красную площадь... Нет, лучше пешком!
Университетскими воротами вышел на Большую Никитскую, перешел узкую Моховую и зашел в магазин «Книжное дело». Магазин был старым, интеллигентным, университетским. Здесь знали хорошо всех профессоров, здесь ему оставляли книги, могущие быть для него интересными, через этот магазин он выписывал специальную литературу из Германии и Англии. Лебедев посмотрел новый каталог, поговорил со старым, приятным приказчиком о новой беллетристике.
— А из поэзии что-нибудь новое, Иван Матвеевич?
Приказчик нагнулся и достал из-под прилавка книгу. Он был серьезен, только в глазах где-то глубоко пряталась улыбка.
— Вот, Петр Николаевич, на днях получили несколько экземпляров. Пока не распродали, держим для любителей‑с...
Лебедев взял роскошно изданную, в тисненом переплете и с мраморным обрезом книгу: «Император Александр III в русской поэзии». Сборник стихотворений составил В. М. Бузни. Цена 1 рубль 50 копеек.
О господи!.. Лебедев вспомнил рассказ Черевина о любимых забавах этого глупого, необразованного хама, ставшего императором лишь потому, что помер его старший брат... И оказывается, какие-то личности его в стихах прославляли. И считают себя причастными к великой русской литературе, хотя ничем не отличаются от тех субъектов, которые с этаким независимым выражением на глупых мордах все время ходят взад-вперед по тротуару вдоль университета и меняются каждые шесть часов...
Лебедев вернул книгу.
— Благодарствую, Иван Матвеевич. Не подходит мне, дороговато...
— Да‑с, дороговато‑с. И другие господа профессора не берут. А господа студенты и подавно. Чтобы не смущать их, держим под прилавком...
Лебедев вышел из книжной лавки, оглянулся и пошел по дороге, знакомой ему с самого далекого детства. Напротив нового, покрытого завитушками здания гостиницы «Националь» стояла тяжелая, сундукообразная часовня Александра Невского. Некрасивый, несоразмерный конус часовни увенчивался огромным крестом.
Надо же такое построить! Какие прелестные церкви остались от допетровских времен. И какой кошмар настроили во второй половине прошлого века. Так обезобразить Москву!..
На Красной площади было, как всегда, шумно и грязно. У Иверской толпились нищие, возле Верхних торговых рядов лоточники расхваливали горячие пирожки, укрытые толстой, стеганой, просалившейся ветошью.
Лебедев спустился к Василию Блаженному, прошел мимо него и вошел в узкий Васильевский переулок. Гостиница «Мининское подворье» была немного обветшалой, почтенной, настоящей старокупеческой. Чего петербургского приват-доцента занесло сюда, а не в модерн «Метрополя» или «Националя»? Впрочем, и сам Молодинский, с уже наметившимся брюшком, окладистой мягкой бородкой, слегка ленивыми движениями, больше напоминал московского купца последней модификации, нежели сухого и нервного петербуржца.
В большом, светлом номере было тепло, уютно, пахло пылью и лампадным маслом, перед большим киотом в углу мерцала лампадка. Половой быстро застелил стол ломкой от крахмала скатертью, принес маленький самовар, поставил посуду, бутылку вина, горячие калачи, масло... Понимает петербуржец!.. Только в Москве и можно так в гостинице чаю попить! И не в «Метрополе», а в «Мининском подворье»...
Молодинский передал привет от Бориса Борисовича Голицына, рассказал о его новом увлечении сейсмологией, о строительстве им сейсмической станции... Но разговор быстро и неизбежно соскользнул все на то же... Лебедев встал из-за стола и зашагал по комнате.
— Ну хорошо... Мы здесь в опальном и подозрительном городе... Декабрь пятого нам, москвичам, не скоро простят и никогда не забудут. И от нас хотя до бога близко, но до царя очень далеко... А у вас же под боком все: Дума, Государственный совет, правительство, министерство... Речь же идет о том, чтобы понять самые простейшие, самые элементарные вещи! Нетерпимо, чтобы современная университетская жизнь укладывалась в нормы, которые уже и сто лет назад были невозможными! Презираемыми. Петербургская профессура более почитаема министерством, с ней больше считаются, почему вы не можете втолковать это петербургским чиновникам из министерства?!
— Господи! Что вы такое говорите, Петр Николаевич! Какие это петербургские чиновники? Наш пресловутый министр, почтеннейший господин Кассо, откуда? Он же профессор гражданского права Московского, а не Петербургского университета!.. А кто у нас в министерстве директор департамента просвещения? Бывший ректор Московского университета господин Тихомиров... А надо ли вам, Петр Николаевич, объяснять, что это за личность?
— Да уж, Владимир Львович, можно и не объяснять. Хорошо знаем, шесть самых трудных лет мучились с ним. Скотина удивительная! Доносчик, сам с полицейскими ходил сходки разгонять... Дослужился! А скажу вам, Кассо и Тихомиров недаром ненавидят именно наш университет. Они не могут забыть, как их презирали Столетов, Умов, Тимирязев, как их третировали Ключевский, Цветаев... С москвичами у них особые счеты. Они, как большая лейденская банка, давно накапливали ненависть к нашему университету. И ненависть эта когда-нибудь разрядится в особо подлой форме... Я об этом много раз думал, почти уверен в этом. Тихомиров разве сам ушел из университета? Как только в августе пятого года предоставили профессорским советам университетов право выбирать ректоров, Тихомирова немедленно и с треском выкинули! Да еще помощником ректора выбрали его врага — Михаила Александровича Мензбира. Тихомиров-то — лютый противник дарвинизма... Возится со своими шелкопрядными червями и проспал всю современную науку. Представляете, как ему доставалось от Мензбира и Тимирязева!.. Климентию Аркадьевичу нельзя попадаться на зубок! В полемике ударов не считает, и пощады от него ждать нельзя... Ох, все это нам, москвичам, припомнится!..
