И при всем этом у Лебедева совершенно отсутствовало то, что всегда приписывается ученым в анекдотах и плохих романах как несомненные признаки гениальности. Он не был ни чудаковатым, ни рассеянным, никогда не записывал свои мысли и формулы на манжетах и ресторанных салфетках. В своей одержимости физикой он был столь же скрупулезен и точен, как и в школьные годы, когда вообразил себя изобретателем. В первый же день своей жизни в Страсбурге отправился в лучший писчебумажный магазин города и запасся большим количеством толстых, с превосходной бумагой, отлично переплетенных тетрадей. Они ему напомнили конторские книги, которые велись в деле его отца. В эти тетради мелким и разборчивым почерком Лебедев записывал все, что узнавал из книг, из специальных журналов, все, что ему подсказывала необузданная фантазия молодого ученого. Он вычерчивал в своих дневниках схемы приборов, которые должны были экспериментально доказать правоту идей, приходивших ему в голову. Теперь он понимает, что, несмотря на все свое увлечение теоретической физикой, был по своей натуре, характеру, привычкам экспериментатором. Убеждение, что все должно проверяться опытом, и таким опытом, который доступен каждому, у него сложилось еще до Страсбурга. И чем дальше, тем он больше укреплялся в этом. Это было его будущим...

Через несколько лет, уезжая из города, где он впервые встретился с настоящей физикой, Лебедев напишет: «Самое счастливое время моей жизни было пребывание в Страсбурге, в такой идеальной физической обстановке...» Но если все вспоминать, то это были не только годы духовных радостей, но и годы трудных раздумий, драматических обстоятельств, которые настойчиво вмешивались в его жизнь.

В Москве умер отец. Перед смертью он разными эфемерными проектами порядочно расстроил свое состояние, и требовалась твердая мужская рука, чтобы принять отцовское дело, продолжать его. Это, по мнению всех родных в Москве, был его долг перед семьей, перед памятью отца, семейными традициями. Но мать... она знала своего сына лучше, чем кто бы то ни было. Она знала, что он может быть счастлив только со своей наукой! И что имя Петра Лебедева в будущем прозвучит более громко, более гордо, нежели имя богатого и преуспевающего промышленника. Мать поддержала его, она напутствовала его идти своей собственной дорогой.

А через полтора года страсбургской жизни Лебедева профессора Августа Кундта перевели в Берлинский университет. Не задумываясь, Лебедев уехал с ним в город, который не любил, который был ему не просто неприятен, а отвратителен своей напыщенностью, суетой, церемонностью чиновников, надменностью военных... Лебедев даже засмеялся, вспомнив, как несколько лет назад в Киеве прочитал в местной газете «Киевская мысль» стихотворение этого нового, модного и очень остроумного поэта Саши Черного, про Берлин. Какие-то строчки из него до сих пор помнит:

Очень зло! И очень похоже! И Берлинский университет не был похож на простой и веселый Страсбургский, он казался таким же напыщенным и чиновным, какой была и сама немецкая столица. Выяснилось, что Лебедев не может сдавать в Берлинском университете докторский экзамен. К нему не допускали лиц, не знающих латинского языка. Кундту было тяжело расставаться со своим талантливым учеником. Но он ему посоветовал возвращаться в Страсбург, там сдать докторский экзамен и защищать диссертацию.

...Так и получилось, что ему пришлось принимать первые ответственные решения в науке без советов, без повседневной помощи своего учителя. А решения эти были совсем, совсем не простые. Годы ученичества кончались для Лебедева. И не в простом, обыденном, календарном смысле: кончилось студенческое время... Нет, пожалуй, дело было в другом, более сложном и трудном. К концу своего пребывания в Страсбурге Лебедев понял, чего он хочет, чем желает заниматься. Это первое время он бросался на все, и мама шутила, что его письма к ней пестрят словами: «ужасно интересно», «страшно любопытно», «хочется скорее узнать», «хорошо бы выяснить». Лебедев теперь чувствовал свою взрослость в том, что он узнал: я буду исследователем!

Он уже понимал, что им движет одно: любознательность!

Его больше не прельщали лавры и деньги изобретателей, ему были безразличны университетские звания, чины, сопряженное с этим положение в обществе. Нет, он не был святым, в нем были и честолюбие, и гордость, и желание сделать русскую физику известной всему миру. Но сильнее всего была любознательность. Проникнуть в неведомое, узнать природу непонятного явления, установить его закономерность... От работы над этим Лебедев получал такое наслаждение, что иногда ему становилось стыдно: ради его личного удовольствия семья идет на материальные жертвы, на неудобства...

Но неведомого было много, его была бездна. Во всех разделах той физики, которую он изучал. Из этого неведомого ему предстояло выбрать свою область, свою тему, такую, которая станет главным делом жизни. Именно жизни, а не темой диссертации. И Лебедев знал, что на переломе двух столетий, наиболее НЕВЕДОМЫ, наиболее важны неведомые электромагнитные явления.

Хотя меньше всего про них можно было сказать, что они новые, совершенно неизвестные. Физика занималась электромагнитными явлениями уже почти сто лет. Самые великие открытия кончающегося XIX века были связаны с электромагнетизмом. Им занимались гении — Фарадей, Максвелл, Герц...

Наука не только накопила множество наблюдений, но и установила во многом твердые и непоколебленные до сих пор законы. И все же чем бо́льшие успехи делала наука в изучении электромагнитных волн, тем больше появлялось неизвестного. Ну просто как в детстве, когда они ехали всей семьей на дачу и он приподымался в фаэтоне, надеясь наконец увидеть новое за исчезавшей линией горизонта... Вот кони взлетают на пригорок, оттуда уже наверняка он увидит, что же за этой четкой линией... Но и с пригорка таинственная линия горизонта продолжает оставаться столь же близко-далекой, столь же неуловимой...

Так, пожалуй, и происходило с поисками того, что лежит в основе электромагнитных явлений. Над этим думали великие умы, и нельзя сказать, что не было недостатка в гениальных догадках, даже довольно стройных теориях. Да, но теория не становится законом, пока она не доказана — не доказана опытом, который может проделать каждый!

...Теперь Лебедев больше, чем тогда, двадцать с лишним лет назад, понимает, почему он выбрал эту тему для докторской диссертации. Уже тогда он выбрал себе путь экспериментатора. Теоретик ставит природе вопрос, экспериментатор придумывает язык для разговора с природой, он должен этот вопрос задать и получить ясный не только для него — для всех! — ответ...

Для первой своей научной работы Лебедев выбрал проверку теории двух немецких физиков — Моссоти и Клаузиуса, работавших над изучением электромагнитных волн. Одни из первых они в поисках разгадки электромагнитных явлений обратились к свойствам молекул. В конце века, когда о природе молекул никто еще толком ничего не знал, а многие физики просто-напросто вообще отрицали их существование, обращение Моссоти и Клаузиуса к молекулам было необычайно смело. Они выдвинули гипотезу, что чем больше молекул вещества находится в единице его объема, тем больше будет диэлектрическая проницаемость... Теория двух ученых открывала новые и заманчивые пути. Если всё так, как они думают, то, значит, не только верно представление о том, что все на свете состоит из молекул, но и правильно, что действие электрического поля на вещество объясняется электрическими свойствами молекул...