— Это чего ж так? — спросил Игорь Ильич и сунул руку в карман, которую уж было протянул родственнику.

— А за то, что в жизни нашей много ты, дядя, накосячил, — цикнул он слюной под ноги Леониду. — Бабки на похорона привез? Али опять хочешь фотками откупиться от долга своего? Не выйдет, дядя, гадом буду, не проскочит фраер без билета на концерт.

— Ладно, Стёпка, не лайся! — махнул рукой Василий. — Позже свою претензию выкажешь. За стаканом. В мирной, так сказать, семейной обстановке.

Подошли другие мужики, копавшие могилу.

— Шумляй! — обратились они к Степану. — Ну чаго, будем хоронить али как?

— Цыц, лохи гуевские! — цыкнул в их сторону Степан. — «Чаво, чаво»… А «ничаво»! Гроб, говорю, сымайте с подводы!

Копальщики легко сняли гроб с телом матери, откинув в сторону тяжёлую крышку, сработанную из сырого лесоматериала. Мальчик, которому очень не хотелось слезать с телеги, начал было отпускать не по-детски солёные словечки в адрес могильщиков, но Степан успокоил подростка:

— Цыц, сопляк! Не то машонку вырву!

— Это сын Степана, Пашка, — кивнул в сторону мальчишки Василий. — Тоже, выходит, твой родственник, Игорёшка. Бедовый малый, этот дальше Степана пойдет… по этапу. Но на смартфоне сечёт, как чёрт в очко. В «танчики» почище моего играет! А с картами с младенчества на ты. Все бабкины бабки, что на свои похороны та собирала, проиграл, сволочь.

И Василий рассмеялся своей шутке.

Пашка, вяло матюкнувшись, живо спрыгнул с телеги и, закурив дорогую сигарету, отошёл от пустой ещё могилы в сторонку.

— А где Домна? — уже подавленный началом похорон тихо спросил Игорь брата. — Эта, как её, Зарема, мне по телефону говорила, что и ей телеграмму дала…

Васька хмыкнул:

— Не всем Зарема даёт, но телеграмму дала. — Только не Домне, а Диане.

— Какой Диане?

— Не Домне, а Диане, — повторил Василий. — Она, братка, сама себя переименовала. Давно уже, а ты, брат, и не знал… Минуя ЗАГСы и попов документы выправила. Говорит, как корабль назовёшь… Она там, в матерной хате, у плиты… Поминки готовит. Какие похороны в России без поминок?

Анастасия, молча наблюдавшая за диалогом братьев Лаврищевых, взяла управление похоронами в свои руки.

— Так, родные, односельчане! — скомандовала она, обращаясь к собравшимся. — Подходите к гробу прощаться с рабой Божией бабой Верой… Верой Ивановной Лаврищевой.

— Притормози, Зарема! — оборвал её Василий. — Попа подождём. Батюшка запаздывает. Похмеляется, что ль?

И почти сразу после этих слов в покосившиеся врата старого погоста, лихо крутя педали, въехал чёрный велосипедист. По рясе, подоткнутой под поясной ремень, Игорь Ильич понял — местный батюшка.

— Ну, слава Богу! — вздохнула старушка в жёлтой спортивной кофте с с полинявшими иностранными надписями на впалой груди. — Отец Николай прикатил!

И, улыбаясь беззубым ртом, размашисто перекрестилась.

Мокрый от жары и усердия батюшка подрулил к могилке. Он вытащил из-за за поясного ремешка полы рясы, но под тёмными одеждами всё равно виднелись синие спортивные штаны с широкими белыми лампасами. Длинные его волосы слиплись от пота и цеплялись за жидкую рыжеватую бородёнку. Был он простоволос — без головного убора. Зато с большим крестом, который для удобства езды на велосипеде он сдвинул на левый бок. Отец Николай водрузил крест на положенное место, окинул паству близоруким взглядом, вздохнул и вытащил из маленького рюкзачка кадило. Зарядив его по всем правилам ритуала, он подошёл к старушке в спортивной кофте и о чём-то спросил её. Она указала рукой на Василия и Игоря. И что-то прошептала отцу Николаю на ухо. При этом выражение лица бабушки было не по-христиански смиренное, а совершенно плутовское.

Священник, помахивая кадилом, торопливо приблизился к Игорю Ильичу.

— Вы оплачивать будете? — деловито спросил он тихо.

— Не беспокойтесь об этом, святой отец, — ответил следователь. — Делайте своё дело. И побыстрее, пожалуйста.

— О сумме в таких случаях говорить не принято, но яйцами и консервированными овощами я не беру…

Лаврищев досадливо махнул рукой и, морщась, повторил:

— Делайте своё дело!

Священник, поглядывая на дорогие часы, по сокращённой программе, сопровождавшееся невнятным скоропроговариванием молитв, отпел представившуюся рабу Божию Веру, потом, вытряхивая угольки из кадила, сказал буднично:

— Теперь подходите, братья и сестры… Прощайтесь.

Первой к гробу подошла Анастасия, единственная из всех гуевских женщин, кто в траурной процессии был в чёрном платке.

— Зарема! — громко зашипел Васька. — Ты ей што — родня? Али кто?

Женщина вздрогнула, но от гроба отошла только после того, как поцеловала покойницу в восковой холодный лоб.

— Вот ушлая писательница столичная! — выругался стоявший за спиной Игоря Ильича его племянник Степан. И, не обращая внимание на осуждающий взгляд батюшки, сплюнув себе под ноги, добавил:

— Никак наследницей первой очереди себя Зарема считает…

Суетливо попрощался с матерью и сам Игорь Ильич. Он поцеловал холодный лоб, на котором лежала церковная бумажная лента с какими-то словами. Думал, что слёзы сами собой покатятся из его сухих глаз, но они никак не выходили наружу. Правда, что-то пружиной с тупыми краями сжалось в его груди, царапая за сердце и душу. Но глаза повлажнели, когда в голос завыла бабушка в жёлтой спортивной кофте, запричитала, неистово крестясь. Отодвинув голосившую бабушку в сторону, подошёл к изголовью гроба Васька, постоял с полминутки молча — и, тут же закурив, отошёл прочь.

Больше в индивидуальном порядке с Верой Ивановной Лаврищевой никто не попрощался.

— Все попрощались? — поинтересовался Сергей, муж сестры Игоря Ильича, копавшего вместе с мужиками могилу. — Тогда заколачиваю гроб.

Подошли мужики с длинными вожжами.

— Давай, трави помаленьку! — подал команду Степан, сверкая глазами на попа, уже настраивавшего велосипед на обратную дорогу.

И гроб на верёвках опустили в глубокую могилу. Игорь Ильич растерянно загрёб ладонью свежевынутой земли с глинистого рыжеватого бугорка и бросил эту могильную глину на гроб матери. Тот глухо отозвался: «Бум!». «Вот так и меня закопают в землю, — пронеслось в голове следователя. — И какая разница, где лежать — на престижном столичном кладбище, где один метр под миллион стоит, или же на старом деревенском погосте с бесплатной, но родной землицей? Пройдёт десять, двадцать лет, ну, самое большое тридцать лет — и никто, никто уже не вспомнит, кто здесь лежит и что это был за человек… Как звали его? Что и кого он любил? Кого ненавидел? О чём мечтал? Чего достиг, а что так и не сбылось? Кому это будет интересно? Внукам? Правнукам нашим? Они о нас-то нынешних ничегошеньки не знают и не помнят, а через десятилетия и подавно не будут копаться в пыльных архивах…Никто никому не интересен. Каждый сам по себе и сам за себя. И «Вечная память», о которой пел отец Николай дрожащим фальцетом, не больше как простая фигура речи…Потому что смерть сильнее памяти. Всё тлен, и память — тоже. Но что ж мы за люди такие, если и с ещё живой памятью даже по родной матери не плачем? Души наши, бессмертные якобы, раньше бренных тел умерли. Какие ж они после этого — бессмертные? От мамы хоть её Верин Камень в памяти односельчан, пока Гуево на древней курской земле будет стоять, останется. А от него, от бывшего следователя Игоря Ильича Лаврищева? Пшик. Воздух, да и тот не шибко свежий…Ни Богу свечка, ни чёрту кочерга. Какие камни прошлого достанутся потомкам моим, продолжателям рода? От чего они отталкиваться будут, строя своё будущее? Хлипок, боюсь, будет фундамент, оставленный им мною и всем нашим эгоистичным, немилосердным и равнодушным веком, где человек человеку — НИКТО. Непригодный для монументального строительства фундамент получается…»

И только сейчас, после этих невесёлых мыслей, по небритым щекам Игоря Ильича покатились две некрупные, но такие солёные слёзы.

Потом могилу быстро закидали землёй, а Василий установил на вершине холмика деревянный крест, покрытый морилкой «для вечности».