Гасла его родовая звезда, которая всегда помогала ему раньше выбираться из любых аховых ситуаций. Слабли и рвались родственные связи, те незримые, но так необходимые человеку нити, связывающие его родством не только с родными людьми по крови, но и родной землёй, зовущейся святым словом — Родина.

Поблекли, поистёрлись во времени когда-то такие родные лица, как на старой любительской фотографии — вроде бы фигуры людей, лица их на пожелтевшем снимке остались, а поди разбери по прошествии стольких лет, кто есть кто? Мало радости приносят такие фотографии, на которых и через увеличительное стекло видны одни только очертания. Раздражают они глаза. Очертания радости — радость уходящая, умирающая. Уходит она не сразу, исподволь, тихими мелкими шажочками, как вор в ночи, никогда не прощаясь… Но после своего полного забвения — никогда не возвращающаяся в опустевшую душу, ставшую без радости постылой, равнодушной и для всех чужой.

Радость из жизни Лаврищева уходила незаметно — по-английски, не прощаясь. И постепенно не только сама радость ушла, но даже её ощущение, ожидание радости. Ну, нет радости, думал он, так что же? Миллионы людей живут и без неё. И думают, что хорошо живут, коль хорошо устраиваются, точнее встраиваются в те чёртовы правила, по которым, — кто богато, кто бедно, кто вообще кое-как, «от ходки к ходке», но опять же безрадостно, — существует и бесследно для этого суетливого мира, где все заняты только своими бедами и бедками, наплевав на своих ближних и дальних, уходят в мир иной.

Кто придумал, думал Игорь Ильич, такие безрадостные, гнусные правила? Почему любое общество делится на две части: тех, кто сидит; и тех, кто сажает. Ведь ни у тех, ни у других от своего, так сказать «призвания», нет никакой радости. И быть не может. Вот он за свою жизнь расследовал не менее двух сотен дел самого разного калибра. И не менее двух сотен «фигурантов этих уголовных дел» посадил в тюрьму. Принесло ли ему это хоть малую толику радости? Той самой радости, которая жила в детстве в совсем юной и наивной душе Игоря? Да нет, разумеется, нет! Тогда, кто убил ту благословенную радость, которая делает жизнь человека светлее, чище, счастливее? Правила? Рутина? Серая пелена однообразных, безрадостно похожих один на другой будней? Но ведь эти «будни» и составляют жизнь человека. Их череда. И чем безрадостнее эта череда, тем, выходит, проще жить. Жить, что это, собственно, такое? Это привычно ходить на работу, получать заработанную (или не заработанную, но всё равно получать) плату, послаще есть, помягче спать, поменьше болеть, не нервничать, не нарушать установленные законом правила и нормы поведения. Но главное — побольше врать и себе и окружающим, что всё у тебя «о, кей» и жизнь, несмотря ни на что, удалась. Ни о какой «радости» в законах, принятых думами всех рангов и калибров, нет и упоминания. Какая ещё радость? Живи по правилам. Таковы правила.

Но ведь это мы сами придумали их, возвели в ранг законов — не нравственных, не законов души, а как бы даже выше их — государственных законодательных актов. Закон, полагал Лаврищев, это зеркало жизни. И нечего на зеркало пенять, коли рожа крива…

Живут же звери без радости… Кто сильнее, тот и схапал кусок пожирнее. Большому куску и наш рот радуется. Но это, думал Игорь Ильич, не та радость. Это праздник живота. А что для души? Что его жизнь без радости? Работаешь без радости, делаешь детей без радости, живёшь без радости и умираешь, так и не поняв: а зачем приходил-то на свет Божий? С какой радости и для какой радости?

Вот он, следователь Лаврищев, жил вроде бы по правилам. По крайней мере, старался так жить, не переступая за черту законности, черту некоей «нравственной оседлости», что ли… Распутывал уголовные узлы и сажал. Да, сажал. Но сажал тех, кто — опять же по правилам! — кто (по ним же) и должен сидеть в тюрьме. Вроде бы правильно поступал. Можно сказать, по совести. Но от этой «правильности» радостнее на душе Лаврищева как-то не становилось…

Так кто придумал эти «неправильные правила»? Никак сам сатана, падший ангел, который когда-то сам познал эти радости, а затем лукаво подменил их искусной подделкой. Самый большой и жестокий обман человечества! Да что там человечества — то обман самой Жизни, когда подделку, суррогат, пиратскую копию, муть зелёную возносят до небес, и ненастоящие профессора с купленными высокими званиями и должностями так сладко и на все голоса поют подделкам оды и панегирики. Всё подделывают в этом мире, слетевшем с катушек! Всё подделывают здесь, и пытаются подделать то, что подделать всё-таки, слава Богу, нельзя: душу свою. Но пытаются подделать. Припудрить её, подкормить стволовыми клетками, омолодить, но не только не очистить от грехов, которые всё копятся, копятся, переполняя ЕГО чашу терпения…Верить, терпеть, прощать и любить… Как это трудно, однако, несмотря на кажущуюся простоту алгоритма радостной жизни. А ведь когда-нибудь, полсе физической смерти, спросят его и о вере, и о терпении, и об умении прощать и любить.

Но это уже никого не страшит. У нынешнего поколения, воспитанного на гаджитах и «стрелялках», исчез, испарился страх перед Небом, как высыхают лужи под июльским зноем. Исчез не только страх перед Страшным Судом, но и перед судом своей совести. Этот «внутренний стыд» исчез как сон, как утренний туман. Исчез, испарился вместе со стыдом внешним. Нет сегодня ни Страха, ни Стыда. Слава подделкам!

И слава тем, кто делает конфетки из говна! А что? Заверни такую конфетку в яркую бумажку, назови похитрее, позаковыристее, дай рекламку в СМИ, не скупись на эпитеты и «честные рейтинги покупателей» по ТВ-ящику — и дело пойдёт… Конфетки из дерьма признают лучшими конфетами в мире. Человечество живёт не по законам правды, а по законам правдоподобия. Но ведь правдоподобие — это не правда. А всё, что не правда — это ложь. Выходит, думал Игорь Ильич, мы все живём по ложным правилам, по удобным (для кого-то) законам? Ложь правит миром? Она рано или поздно, если ты принимаешь правила игры, становится твоим богом? Богом Великой Лжи, которая ничего не имеет общего с Правдой Природы. Ко лжи привыкают быстро и без возражений. Привычка становится твоей первой, а не второй натурой. И ты, брезгливо попробовав хоть раз разрекламированную продажными врачами (слово «врач» в русском языке от слова «врать») конфетку из дерьма, потом купишь кулёк таких конфет, полкило, килограмм. Ты сам будешь их хвалить друзьям и знакомым. И в конце концов, так привыкнешь к ним, что даже, может быть, полюбишь за низкую калорийность и специфический вкус. Как привыкли миллионы, скажем, к сливочному маслу XXI века, в котором нет ни молока, ни сливок. Сегодня никого не смущает, что делают это масло (конфетку из дерьма) не из коровьего молока, а из масла пальмового. Все об этом знают. Но все принимают правила, которые кому-то выгодны. И все послушно живут по чужим правила, принимая их как бы за свои.

Многое во второй половине жизни казалось Лаврищеву каким-то ненастоящим, искусственно слепленным. Даже сама жизнь — не настоящей жизнью, а её суррогатом. Имитацией. Искусно сделанной кем-то машиной под названием «симулятор». Он обратился к книгам, ища в них достойный ответ на свои вопросы. У современных авторов, кроме лихо закрученных сюжетов, немыслимых погонь, — «экшена», как говорил его пасынок Юлиан, — и штабелей убитых, которых никому не жалко, прежде всего самому автору, он ответов не нашёл. Где жизнь, братцы? Реальная, настоящая жизнь, которой должен жить с радостью каждый человек, пришедший в этот мир? Этот вопрос он задавал авторам всех времён и народов. И не получал ответа. Книжная жизнь — а он в Москве собрал прекрасную домашнюю библиотеку — тоже была всё той же «виртуальной реальностью» — без цвета и запаха, порой истеричной, со слезами и воплями, но главное, без радости. Без любви к тому, кто этой любви, по твоему разумению, совсем не достоин — бомж, воришка, проститутка, лицемер… Их-то КАК полюбить? Без Любви — нет жизни. Есть иллюзия её, симулятор, но не сама жизнь, которую не заменят ни игры в спасение мира в гаджитах, ни умные мысли, почерпнутые из книг. Если знания умножают скорбь, то какая же от них может быть радость?