Знания сами по себе вещь безрадостная. «Меньше знаешь, крепче спишь!», — любил повторять эту полицейскую банальность его бывший начальник. Спал тот подполковник всегда очень крепко. Даже на работе, в специальной комнатке отдыха, предусмотренной для таких целей за искусно замаскированной дверью в его кабинете. Но тот блаженный сон вряд ли приносил начальнику радость, а уж про окружающих его подчинённых — и нечего говорить. После такого безрадостного сна начальник бывал злее цепной собаки. Но ведь жил же человек без радости! И неплохо, по нашим правильным понятиям (понятиям по правилам, значит) жил. Был на хорошем счету у своего непосредственного начальства, по вертикали власти.

Так что же значит: жить без радости? Жить без радости, понял следователь Лаврищев, это жизнь без любви. А без любви какая жизнь? Мука да и только. Как в дантовом аду. В аду нет места даже этому радостному слову — «Любовь» «Тернистый путь пройдя наполовину, я оказался в сумрачном лесу». Эта фраза великого итальянца («Божественную комедию» Лаврищеву подарили в прокуратуре на его 50-летие) вдруг вобрала в себя все эти грустные мысли, все «вечные вопросы» следователя, которые с того самого юбилейного банкета в дорогом ресторане терзали его душу. «…Я оказался в сумрачном лесу». Значит, и тогда, во времена средневекового Возрождения, всё то, о чём думал Игорь Ильич занимало умы тех людей. И они, триста, пятьсот лет тому назад, искали, но не находили радости в жизни. Какая же радость, оказаться в жизни, как в сумрачном лесу?

Одна только настоящая радость и осталась у Лаврищева. Рад был Лаврищев, что в этом суетном и недобром мире он ещё кому-то нужен. Да нет, не просто «кому-то», а, конечно же, дочери своей любимой — Ирине Игоревне. Потом в его жизни появился внук Максим. И Игорь Ильич стал его считать своей главной и единственной теперь радостью…А о чём ещё мечтать в той половине жизни, когда чувствуешь, что «оказался в сумрачном лесу»? Есть семья: жена, приёмный сын, родная дочь, внук… Пенсия слабовата? Так не в деньгах счастье. Многие бы его коллеги, вышедшие вместе с Лаврищевым на пенсию, могли бы позавидовать Игорю Ильичу. А что такое счастье вообще, думал экс-следователь по особо важным делам. Счастье — это когда тебе завидуют, а нагадить уже не могут. А что к своей «мраморной Галатее, у него давным-давно нет никакого живого чувства (а были ли они вообще?), то уже поздно локоток кусать. Да и раньше его укусить было не просто. Хотя вопрос о разводе с Марией Сигизмундовной он время от времени всё-таки ставил… Перед самим собой.

Но когда Ирина полюбила молодого человека, аспиранта одного из кардиологических центров, вышла замуж, родила Лаврищевым внука Максима — «разводной вопрос» отпал как бы сам собой. Появились совсем другие проблемы — как можно дольше продержаться на своём месте в столичной городской прокуратуре (новый прокурор особенно не деликатничал с работниками, достигшими пенсионного возраста), потом помогал молодой семье Ирины обустроиться в двухкомнатной квартире, которую Лаврищевы купили для семейного счастья дочери. Хлопоты, суета сует, проблемы, маленькие радости, ссоры и примирения, обиды и упрёки, приобретения и потери, беды и бедки, дети и детки — всё, как писал Толстой о несчастной семье Облонских, смешалось в доме Лаврищевых. Терпения не хватало, прощать не научился, любить так, чтобы раствориться в другом человеке, он не умел…Всё это было как бы из чьей-то другой, не его жизни. Постепенно о разводе Лаврищев перестал мечтать и ни о каком разрыве, выйдя на пенсию по «собственному желанию начальства», уже даже не помышлял. Жил с властной и педантичной женой как бы по инерции: притерпелся. По инерции играя и роль порядочного мужа, любящего отца, а теперь уже и деда.

…В тот день в руках у жены Игоря Ильича был скромный букетик июньских цветов. Но импровизированный «презент» мужа её скорее раздражал, чем радовал. Цветы после утреннего чая с дачной клумбы своим перочинным ножом — без её на то дозволения! — срезал «Ильич», как она называла мужа в дни обострения её хронической депрессии. (Так она прозрачно намекала на его уже такое далёкое прошлое, когда для того, чтобы человека назначили старшим следователем, нужно было сначала обзавестись партбилетом с профилем «вождя всемирного пролетариата», могильщика российской интеллигенции, которую вдохновитель Октябрьского переворота, выходец из интеллигентной семьи губернского Симбирска, почему-то называл в своих статьях и речах «вшивой»).

Этот оскорбительный эпитет, полагала Мария Семионова, должно быть, относился только к новой, «пролетарской интеллигенции», к той, что называется, из грязи в князи. Ну, как муж её, Игорь Ильич, тоже, кстати, Ильич. Во всех анкетах в советское время радостно писал «из крестьян». Нет, думала Мария Сигизмундовна, прав, прав был «тот Ильич», вшивая она, нынешняя наша интеллигенция, генетически вшивая. Новодел, одним словом. Вот у неё корни — так корни!.. Если «тот Ильич» вшивость приписывал «новоделу», тем, кто из грязи в князи, так это архигениальная, архиправильная мысль человека, чьи останки до сих пор зачем-то выставлены напоказ в мраморном мавзолее на Красной площади.

Другие же «кон- и архигениальные» мысли давно «почившего в бозе» вождя мирового пролетариата были мертвы и чужды для Марии, закончившей в уже далёкие от нас семидесятые годы юрфак и имевшей неизменную оценку «отл» в зачётке по истории партии и научному коммунизму.

Всю свою сознательную (то бишь — допенсионную) жизнь прослужившую в Московском городском суде, сначала секретарём суда, потом народным судьёй, а в пореформенные годы — федеральным судьёй, Мария Сигизмундовна судила легко. Но на процессах — только с колокольни, на которую её «народным судьёй» (то сеть судьёй над народом) посадил некто, имярек, которого принято безлико называть «государством». С «лёгкостью необычайной» (после соответствующих консультаций с вышестоящими госорганами) она выносила свои обвинительные приговоры. За всю свою карьеру в органах советской, а потом Российской юстиции Мария Сигизмундовна не вынесла ни о д н о г о (!) оправдательного приговора. Свою позицию называла «принципиальностью и чётким выполнением буквы закона». Ей нравилась поговорка её отца, которую он всё чаще употреблял, когда страна объявила о своём историческом переходе на рыночные рельсы: человек с мягкими ногтями никогда не сможет найти край у скотча. Мария Сигизмундовна своими острыми твёрдыми коготками легко находила нужный ей край у любой клейкой ленты. И этим очень этим гордилась — мол, не зря свой белый хлебушек родного государства со сливочным маслом, а порой и с икоркой поверх маслица, ела.

Правда, «родным» государство Мария Сигизмундовна называла только с трибуны или в громких обличительных процессах над госпреступниками. Государство, где столько лет правящая партия провозглашала диктатуру пролетариата, было для Марии, урождённой Семионовой-Эссен, чужим и даже враждебным. Хотя в этом она не призналась бы даже на Страшном суде. Правда, с одной оговоркой: если бы этот «страшный суд» вершил «самый гуманный суд в мире».

В компартию Мария вступила «чисто из карьерных соображений», хотя до 1991 года не признавалась в этом даже самой себе. Когда стало модным сжигать свои партбилеты с профилем Ильича на красной обложке, она тихо-мирно положила свой партийный билет в нижний ящик стола, под старые счета и бумаги — так, на всякий пожарный случай…А вдруг новое ГКЧП или другое какое ЧП случится? У нас ведь партбилет — как индульгенция у католиков. Покаялся — и прощён, ежели ты с индульгенцией в кармане.

По большому счёту Мария Лаврищева-Эссен была великим гуманистом, как, впрочем, и сам советский суд — как известно из «Кавказской пленницы», «самый гуманный суд в мире». По судейской привычке, как и жесткие, а часто и жестокие приговоры, вынесенные ею осуждённым, она привычно оправдывала гуманными целями — «перевоспитанием оступившихся» или «борьбой за нового человека». Хотя прекрасно понимала, никакого «нового человека» создать даже в очень замкнутом пространстве, окружённом колючей проволокой, невозможно. Этому противиться свободолюбивая сущность homo sapiens — человека как бы разумного, но отнюдь не всегда законопослушного и гуманного. Судить людей без соответствующей юридической подготовки можно. Нельзя без «идеологической платформы», без согласования приговоров с вертикалью власти. Технически это согласование можно провести по телефону, секретной электронной почте или внутренней (телепатической) связи. А как приговаривать к лишению свободы, к исправлению без того, чтобы, широко расставив ноги, крепко не стоять на шаткой платформе, на которую тебя подсадил некто, имярек под псевдонимом «государство»? В любой великой стране даже ребёнку известно, что «всё для человека и всё во имя человека»? Всё ему в стране советов было во благо. Даже мордовские лагеря.