А сын в своих письмах слал ей лишь приветы и цветные карточки, сделанные сначала «Паларойдом», а потом уже и дорогой цифровой камерой.

Присланные фотокарточки баба Вера заключала в деревянные рамочки, которые для неё кто-то купил в райцентре. Оставшись на старости лет в доме, построенном после войны её мужем Ильёй, убитом бандитами в пятьдесят третьем, она подолгу разговаривала с карточками сына, его строгой жены, сидевшей рядом с Игорьком. Мария выходила на карточках всегда с поджатыми губами. Зато светло и празднично улыбалась симпатичная девчушка — внучка Иришка, с неизменным белым бантом в льняных, как у дорогой куклы, волосах. Да нет, не разговаривала она — молилась на цветные снимки, которые сделал своим цифровым аппаратом приёмный сын Игоря — Юлиан. Сам Юлиан не любил фотографироваться. Но приёмного сына своего Игорька баба Вера видела во время первого после женитьбы приезда Лаврищева в Гуево. Умный паренёк, сообразительный, только всё лазил по огороду с лопатой, заглядывал в пустые пчелиные улья — клад какой-то всё скал…Уж очень он понравился тогда Грише Носенко, мужу родной сестры бабы Веры — Анны. Игорь взял его с собой в Мирополье, соседнее украинское село, до которого от русского Гуево было рукой подать. Анна с Григорием тогда в Мирополье в большом достатке жили — трёх поросят держали на откорме. Но Юлик и там что-то копал, искал за печкой чего-то… Чудной, словом, малый.

А вот Иришку бабушка Вера знала только по фотографиям. Жена Игорёшкина боялась её по поездам таскать. Там, мол, всякая зараза и вообще разные тёмные личности встречаются. Но фотолетопись, которую она вывесила на стене, давала весьма полную картину становления этой личности. Так что баба Вера, можно сказать, видела, как растёт её внучка. Вот Иришка — студентка мединститута, потом врач, а тут уже беременная, с круглым животиком, рядом со своим мужем-аспирантом. А ещё через какое-то время Лаврищев прислал матери снимок внука — Максика. Славный малыш был снят в свой первый год жизни, когда только готовился сделать свои первые шажки по квартире, которую Лаврищевы и Семионовы-Эссены для молодой семьи, «очень недорого, всего за двенадцать миллионов рублей», купили уже в Новой Москве.

А тем временем, пока я вводил читателя в курс дела этими штрихами к портретам героев моей повести, в бирюлёвской квартире Лаврищевых разрывался от звонков межгорода старенький телефон. Но к нему они придут не сразу, а лишь через несколько глав. Иначе портреты будут неполными.

Лаврищев был следователем «старой формации». Начальство это знало, потому особо не жаловало Игоря Ильича своей милостью. И после двух-трёх неудачных попыток заказных «дел» ему не поручало, зная, что нарвётся на тупой отказ этого законника. Потому и не рос Игорь Ильич по службе, несмотря на протекцию тестя. Слава Богу, не выгоняли — и то ладно… Нет, не ладно… Когда Лаврищев, что называется, висел у начальства на волоске, он вдруг со страхом и замиранием сердца понимал: без работы, своей проклятой работы, он, оказывается, жить не мог. И не только потому что больше, как ловить преступников, воров и бандитов, он по большому счёту не умел ничего в этой жизни делать. Работа следователя с годами стала его привычкой. А привычка — это вторая натура. Он не был супер-героем, видевшим себя во сне «спасителем мира». При аттестации, когда лучших следователей прокуратуры отбирали для работы в Следственном комитете (новая структура и мела, как новая метла) у Лаврищева какой-то министерский начальник спросил:

— Ваши методы работы, уважаемый э…, — тут чиновник заглянул в список аттестуемых, — ага, Игорь Ильич, давно устарели. Интересно, как вы сами-то думаете? Можно вашими дедовскими дедуктивными методами, не используя компьютер и спецгаджиты, спасти мир сегодня?

Он криво усмехнулся, что явно не понравилось экзаменатору, и ответил просто и без экзаменационного пафоса:

— Мир, вероятно, спасти не удастся, но отдельного человека, считаю, всё-таки можно.

— Маловато будет, — как герой забытого мультика, прошептал себе под нос министерский начальник. И размашисто накатал свою резолюцию, в которой ключевыми были несправедливые слова: «Интеллектуальная недостаточность, дерзок, не сдержан на язык».

Прокурор Фомин, возглавлявший следовательский отдел прокуратуры Северо-Западного округа столицы на «разборе полётов» упрекал «сокращённого» Лаврищева:

— Ну, кто тебя, Игорь Ильич, за язык-то тянул? Ты что, забыл первую заповедь следователя? Не знаешь — молчи, знаешь — помалкивай! И багаж знаний нужно тебе пополнять! Про багаж-то забыл, дорогой Ильич!.. Когда в библиотеке последней раз сидел?

Лаврищев так же криво, как и на аттестации, улыбнулся своему «непосредственному начальству»:

— У меня дома своя библиотека…

— Художественная да приключенческая, небось?

— Небось, так. Спецлитературы с грифом «для служебного пользования» не держу. Да вы сами, Семён Николаевич, знаете не хуже моего — будешь много знать — не дадут состариться. Нет уж, лучше на пенсию. Но с чистой совестью.

— Погоди ты со своей чистой совестью! — перебил его Фомин. — Мне наплевать на новомодные веяния, оптимизацию кадров и прочую херню! С кем остаюсь — вот вопрос. Кто с преступностью бороться будет, а?

Игорь Ильич вздохнул и грустно улыбнулся начальнику:

— Самоё лёгкое в нашей жизни, Семён Николаич, — это всё-таки уйти на пенсию.

— Пока тебя туда не приглашают.

— А баранов на шашлык не приглашают.

Перед тем, как начальство всё-таки, как он сам говорил, «торжественно выперло» «честь и совесть» отдела на пенсию, Лаврищев понял, что, несмотря ни на что, любит свою работу. Да-да, л ю б и т. Ибо, размышлял Игорь Ильич, что такое любовь? Любовь — это только сперва чудо, а потом — привычка. Как всё-таки мало человеку нужно для счастья и как много, чтобы это, в конце концов, понять.

Как-то, когда на душе заскребли кошки, он задумался: а любил ли он кого-то вообще в этом мире? Конкретно. Так сказать, поимённо… Лаврищев растопырил пальцы, чтобы загибать их — во-первых, во-вторых, в-третьих…Конечно — любил! И любит сегодня. И будет любить до скончания дней своих.

Во-первых, он искренне любит дочь. Во-вторых, внука Максима. Потом свою проклятущую, но привычную (значит, любимую) работу, которую делал не хуже, а часто даже лучше своих коллег. А ещё?… Он загнул только три пальца, а их на двух руках было десять… Что же ещё? Ага, как там в старой песне пелось? «Я люблю тебя, жизнь…». Жизнь он, безусловно, любил. Пусть не совсем складную, с редкими радостями. Свою жизнь он сравнивал с вокзальным залом ожидания — все сидят на своих пожитках и ждут своего поезда… А поезд, передают по радио, опаздывает. Он не придёт по расписанию. Но ведь когда-нибудь он всё равно придёт? Иначе зачем тогда этот «зал ожидания»? Всё ждешь, ждешь чего-то или кого-то… Взглянешь в этом вечном ожидании на вокзальные часы — а жизнь, браток, и промчалась мимо… Как скорый поезд, что следует к конечной станции без промежуточных остановок.

Столичная жизнь, работа в прокуратуре одного из давно обжитых районов столицы, где не раз испытал незыблемый русский принцип «вертикали власти»: молчать! Пока я начальник, ты — дурак. Подъём вверх по служебной лестнице незаметно подменил само понятие о простом человеческом счастье. Служебная карьера его коллегами всегда была синонимом личного счастья и личного успеха в жизни. Всё выше, и выше, и выше! Верх по лестнице, ведущей вниз?

И только перед пенсией Лаврищев, впервые в жизни прочитал «для себя», а не «для школьной оценки» великий детектив жизни — «Преступление и наказание» Достоевского. Прочитал без спешки, вдумываясь в слова, а не глотая их без разбора, запивая кофе или пивом. И, задумавшись о уже пройденном отрезке пути своей жизни, понял: это не счастье, когда усердием, послушанием, а часто и примитивной лестью, карабкаешься по служебной лестнице… Прав, тысячу раз прав незабвенный Козьма Прутков, говоривший, что в России бывает, что усердие превозмогает и сам рассудок…