— Усёк, — машинально ответил Лаврищев, удивляясь контрасту между формой и содержанием. Голос у купидончика был низкий, с хрипотцой.
— Ты не Юлиан, — пошутил следователь. — Ты — вождь краснокожих. Угадал?
— Сам ты краснорожий, — бросил мальчик. — Я — Ю-ли-ан! Меня так отец назвал. В честь кино «Семнадцать мгновений весны». Смотрел, Лаврищев?
— А при чём тут фильм и Юлиан? Он же тебя не Штирлицем назвал…
— Тундра! Фильм-то по книге, а книгу написал Юлиан Семёнов. А я по маме — Семионов-Эссен. Юлиан Семионов-Эссен. Звучит?
— Усёк и звучит…Наверное, тоже хочешь писателем стать?
— Мороженого, Лаврищев, хочу. Крем-брюле, с красной вишенкой сверху.
— А где твой папа, Юлиан?
— Свалил от нас на Север и на дно залёг, как подводная лодка. Так бабушка Катя говорит. А мои алименты говорит дедушка Сигизмунд, заныкал. Ему на пропой, а нам с матерью на жизнь не хватает. Мать в суде работает, зарплата там — крохи с барского стола…
Мария на полуслове оборвала сына:
— Юлиан! Перестань сейчас же говорить всякие гадости! Не то пойдёшь и вымоешь рот с мылом! К тому же дяде это совершенно неинтересно, кто там не платит нам алименты…Он за другим к нам в гости пришёл.
— Кто к нам с мечом приходит…
— Юлиан! — повысила голос мать. — На тебе рубль на мороженое. Иди погуляй. Я дяде твой альбом с марками покажу…
— Я сам покажу!
— Нет, иди погуляй.
— Один? — удивился Юлик.
— Ты уже большой. И можешь гулять в кафе-мороженом на целый рубль.
— Что, отец с Севера алименты прислал?
— Забудь про отца! За-будь!
— Но почему же, — возразил Лаврищев. — Мы таких отцов, скрывающихся от алиментов, берём за одно место и быстро на чистую воду выводим…
— За яйца? — поинтересовался мальчик.
— Что — за яйца? — не понял Лаврищев.
— За что берёте-то?
— Юлиан! — одёрнула его мать. — Веди себя прилично! Что о тебе подумает дядя следователь.
— А мне плевать, что он подумает, — насупился Юлиан, засовывая рубль в карманчик матросского костюма.
Лаврищев удивился не по годам бойкому на язык мальчишке, но уточнил в воспитательных целях:
— Берём за ушко — и на солнышко. Понял?
Парнишка промолчал, лишь странно посмотрел на Лаврищева своими косыми разноцветными глазами. Как показалось следователю, каждый глаз изучал его по-своему.
Когда кудрявый купидон наконец-то ушёл за своим крем-брюле, Игорь без особого труда взял с виду неприступную крепость со сложной аристократической фамилией. Мария Семионова-Эссен в первый же сеанс интимной связи показала следователю весьма высокий класс, несмотря на статус младшего советника юстиции.
На другой день, когда Игорь, придвинув свой лежак к стройной Марии в ядовито-зелёном импортном бикини, мирно дремал под ещё нежарким утренним солнцем, Купидончик притащил с морского берега в целлофановом мешке медузу и выплеснул с холодной водой эту мерзость прямо на японские плавки следователя.
— Что? Где?!. — вскочил с лежака как ошпаренный Лаврищев, невпопад задавая вопросы уже тогда популярной телеигры.
Юлиан, этот вождь краснорожих, звонко смеясь, вприпрыжку побежал к морю. Наверное, решил Лаврищев, за новой порцией.
— Не обижайтесь на ребёнка, — внимательно оглядывая место попадания медузы, сказала Мария. — Он добрый мальчик. Просто очень активен. Это от избытка тестостерона и нерастраченной энергии. Юлиан большой шалун.
— Я вижу, шалун, — кивнул Лаврищев, брезгливо счищая с новых дорогих плавок останки медузы. — Как вы думаете, мне нужно обратиться в медпункт?
— По какому поводу?
— Ну, по поводу… нападения медузы. С причинным местом, знаете ли, шутки плохи. Пусть проведут эти, ну, медицинские процедуры…
Мария рассмеялась:
— Ну, я не думала, что курские следователи такие неженки и любители медицинских процедур.
Она приложила палец к губам, придвинулась поближе к мускулистому телу атлетически сложенного следователя и прошептала:
— Я вам сама эти медицинские процедуры устрою. Этой ночью… Разумеется, после того, как наш шалун уснёт. Лишь бы ваш шалун не спал…
Игорь Ильич увидел, как на глазах изменилось та часть плавок, на которую шалун бросил медузу. С основным инстинктом у этого медведя из провинции и после попадания медузы в область интимного места было всё в полном порядке.
— Угу, — сглотнув слюну, простонал он. — Мой шалун даже днём не спит… А вот насчёт вашего я не уверен. Нужно же куда-то девать его нерастраченную энергию.
— Время разбрасывать камни и время их собирать, — неопределённо ответила Мария.
И в ту же ночь опять случилось банальная вещь. То, что часто случается между мужчиной и женщиной. Но не совсем как в сказке про тысячу и ещё одну ночь, а южной ночью под чёрным небом, прямо на пустынном пляже санатория. Бессонный Юлиан не давал им ни малейшего шанса… Пришлось выйти на пустынный пляж.
Все три недели они, усыпив бдительность Юлиана, занимались любовью. Мария была неутомима. Внешне сдержанная на эмоции, не синий чулок, но младший советник юстиции, суховатая в общении с незнакомыми людьми, она удивляла, пугала, приводя своей неутомимостью и изобретательностью в сладкий восторг холостяка Лаврищева. «Это было прекрасно, — как-то резюмировал их отношения Лаврищев. — Как перед концом света».
Перед окончанием срока пребывания в санатории МВД Мария сообщила следователю интимную информацию, что у неё длительная задержка менструации и что она, скорее всего, от него беременна.
Потом были письма из Курска в Москву и из Москвы в Курск, долгие телефонные переговоры по казённым линиям. Разумеется — как и у всех — были клятвы в любви и верности, заверения в своей порядочности со стороны Лаврищева, готового жениться на Марии в «любой удобный для неё момент». Потом — энергичные действия самой Марии и её «августейшего» по нужным связям отца — Сигизмунда. Директор крупнейшей и старейшей московской бани, Семионов-Эссен целый месяц хлопотал по поводу перевода следователя Лаврищева Игоря Ильича из Курска в Москву.
— Боженьки вы мои! — сокрушался тогда Сигизмунд Павлович. — Сколько у меня в блокноте записано больших людей и, как оказалось, как мало среди них — нужных!
Наконец напряжённый подготовительный период закончился скромной (по столичным меркам) свадьбой в тесном домашнем кругу.
Так, старый холостяк Лаврищев, всегда считавший свободу и независимость неотъемлемой чертой личности, попал на житьё-бытьё, к раньше говорили, «в примаки». «Ладно, — покорно согласился он с судьбой. — Свобода — это осознанная необходимость, как нас учили на юрфаке. Значит, руководствуясь этой установкой, кому-то всё-таки было необходимо, чтобы он женился именно на работнике советского правосудия. Не случайность — осознанная необходимость! Пусть с ребёнком, шалуном-купидончиком. Но зато Мария Сигизмундовна — женщина серьёзная, не чета его первой супруге, Галке из Гончарной слободы. Эта знает цену и себе, и людям. Не сегодня — завтра судьёй народным станет… Перспективная супруга, короче. С виду только — синий чулок (профессия обязывает), а в постели — жрица любви».
Но о главном тихий голос его совести предпочитал умалчивать. А главным «побудительным мотивом», который прятался в закоулках его подсознания, было то, что если бы не Мария, то не видать ему Москвы и следственного отдела прокураторы одного из округов столицы как собственных ушей.
Ни на свадьбе, ни на крестинах дочери Ирины, плода их страстной любви на пляжных лежаках на морском побережье, родственников со стороны Лаврищева не было. Отец Игоря Ильича к тому времени уже давно лежал на деревенском погосте, а мама, «баба Вера», как её теперь величало село Гуево, затерявшееся среди гречишных полей и перелесков на Юге России, жаловалась в письмах на больные ноги. И звала в гости к себе, в родную для Лаврищева сторонку, где уже в конце апреля буйно цветёт черёмуха и начинает свои концерты знаменитый курский соловей. Мать Лаврищева тогда ещё часто писала письма старшему сыну, так похожие друг на друга: с обычными для деревни новостям — кто умер, кто женился, развёлся… Потом пошли жалобы на здоровье, на дорожающие лекарства, на самоуправство местных властей, закрывших единственный на всю округу фельдшерский пункт, на развал всего жизненного гуевского уклада. «Пусть им, ринформаторам ентим, пусто, как нынче и нам, будет!» — ругалась в своих малограмотных посланиях мать. И всё ждала и ждала, что сын сам приедет в гости с новой женой и дочкой Ирой.
