Анастасия сложила листок пополам и обвела долгим взглядом притихших детей Веры Ивановны.

— Что молчите, любимые дети бабы Веры?

— Сама сочиняла? — прошипел Васька. — А ну-ка дай сюда это завещание!.. Игорёшка, проведи экспертизу почерка!

Игорь Ильич встал с табурета, вздохнул:

— Мамин почерк, — сказал следователь. — Сто процентов мамин.

— Собрание можно считать закрытым, — разочаровано протянула Домна. — Но где-то ведь лежит этот редкостный камушек, который стоит целого состояния Абрамовича…

Муж Домны Сергей пожал плечами:

— Вопрос только — где?

— На видном месте, пишет мать, — вставил Василий. — Наш хозяин, когда вертухаев посылал на очередной шмон, всегда их напутствовал: когда что-то хотят надёжно спрятать, кладут на самое видное место.

— Знать бы, где это «видное место», — вздохнул Сергей.

Диана-Домна прервала обсуждение материнского завещания, пригласив всех за поминальный стол.

— Вот тебе, сестрёнка, моя доля за похороны и поминки матери, — хмурясь сказал Игорь Ильич. — Хватит?

— Хватит, хватит! — обрадованно воскликнула сестра следователя, пересчитав пятитысячные купюры. — А ты что, уже уезжаешь? Помянуть по русскому обычаю требуется…

— Прогуляюсь пойду, — неопределённо пожал плечами Лаврищев. — Что-то голова раскалывается.

— Опохмелись и пройдёт, — весело посоветовал ему Васька. — Водки у нас — хоть залейся.

— Вот ты и заливайся, братан, — бросил у порога Игорь Ильич. — Тебе ведь что с горя, что с радости — всё едино.

Василий ощерился:

— Хорошо, ментяра, что Стёпка этого не слыхал, а то бы не сносить следаку по особо важным мудрой его головушки… Но поживи ишшо малость. Может, сыщешь тот камушек для бедных родственничков… Откупишься им от досрочной смерти.

И он натянуто улыбнулся, показывая тем самым, что шутит «по-чёрному». Чёрному юмору он научился в зоне в свою третью ходку. Но Васькины глаза при этой «чернухе» остались холодными, и недобрые искорки уже потаённо бегали в их тёмно-зелёной глубине. Как в омуте студёной речки Псёл, в которой он по первольду, на ноябрьские праздники, тонул в детстве, но был счастливо спасён старшим братом.

Игорь Ильич не вышел, почти выбежал из удушливой атмосферы, которая образовалась в отчем доме по приезде туда родных и любимых матерью лиц.

«Кунсткамера полная! — нелестно подумал он о собравшихся на поминки его матери. — Когда, когда же его младшенькие брат и сестрёнка стали такими монстрами? Ведь они не мать приехали хоронить, за камнем повылезали из своих берлог. Шатуны всеядные, и ведь ничем не поперхнутся, всё схавают: и дом, и неработающий чёрно-белый телевизор «Горизонт». Урвать кусочек послаще. Или хоть что-то поиметь…Не остановятся ни перед чем. Да-а… Разочаровала их матушка своим завещанием. Думали поживиться брюликом да перстнем золотым, массивным, а тут — облом. Нажрутся с горя, но на том не успокоятся. Жажда наживы, зависть неуёмная к удачливому, работящему, талантливому, процветающему не даст им, гнилым и никчёмным, покоя на этом свете. Пока, в конце концов, эта страсть не сведёт на тот свет. И ведь уйдут голыми. Как все. Как самые богатые и власть предержащие, удачливые и везучие, талантливые и бездарные. Как все — голые. И равные в этой справедливой наготе перед Страшным Судом. По- другому, права мама, туда не уходят».

С такими невесёлыми мыслями незаметно для самого себя добрёл Лаврищев до взгорка, под которым резвилась на повороте говорливая речка его детства — Псёл. Он присел на сваленное бурей старое дерево, полез в карман за сигаретами, чтобы успокоить расшалившиеся нервишки, подумать, как действовать дальше. Одно бывшему следователю было совершенно ясно: те, кто сейчас гулял на поминках матери, проливая крокодиловы слёзы, ему не помощники. Тащить тяжеленный Верин Камень к могиле матери они не станут ни завтра, когда у них с похмелья будут раскалываться головы, ни послезавтра, ни через три или через тридцать три года. А у него времени было в обрез. Оставаться в некогда таком гостеприимном мамином доме, где он вырос, откуда уходил в армию, а потом и в выбранную им профессию, Игорю Ильичу не хотелось.

Он достал сигарету, стал искать по карманам спички… И тут услышал голос Анастасии за спиной.

— А курить и вредно, и немодно.

— Жить вообще вредно, уважаемая Анастасия э-э… Не знаю вашего отчества…

— Просто Анастасия. Можно присесть?

Лаврищев подвинулся, смял в кулаке сигарету и бросил поломанное табачное изделие в сторону обрыва.

Молча они просидели около получаса, слушая, как плещется в у берега невидимая им выдра или ещё кто-то из речной живности.

— А почему вас Заремой зовут? — первым прервал молчание Лаврищев. — Странная фамилия.

— Ничего странного. Это ведь мой творческий псевдоним. Фамилия моя по папе Шухова. А мама — татарка, её имя Зарема. Это с тюркского переводится как «алая заря».

— Красиво.

— Прекрасно. Красота спасёт мир, как вы думаете?

— Не спасёт, если мы не спасём красоту.

— Резонно.

Они опять помолчали.

— О чём вы думаете? — мягко спросила Зарема.

— Думаю, где бы поесть, а то негде переночевать… Так кажется гласит бородатая шутка?

— У вас есть отчий дом.

— Нет уже маминого дома… Уверен, что за эту ночь они там все полы вскроют, стены выпотрошат, чердак с крышей на бок сдвинут в поисках брюлика…

— Можете остановиться у меня, — вдруг предложила Анастасия.

— А это удобно? — спросил он. — Это деревня, не боитесь, что разговоры пойдут… А вы — писательница, инженер человеческих душ, как когда-то говорили. А к душам допускаются только идеальные люди.

— Идеальных людей не бывает. Вот вы, каким вы себя считаете?

— Моральным уродом, — не задумываясь, ответил Лаврищев. — По отношению к матери.

— Раз так считаете, то вы далеко не безнадежны.

— Есть надежда? Даже когда умирает Вера?

— Надежда, как вы знаете, умирает последней.

— Эта банальность типичное заблуждение, пришедшее из «проклятого прошлого».

— Банальности, как право, есть истины, подтверждённые веками. Вспомните латинскую пословицу: пока дышу, надеюсь. Дышите глубже — и всё у вас будет хорошо.

Лаврищев шумно втянул ноздрями тёплый вечерний воздух, напоенный запахами молодой травы, чистой речки, луговых цветов.

— Воздух, действительно, пить можно… Но я о другой атмосфере.

Игорь Ильич кивнул в сторону деревни.

— Там я задыхаюсь. Хотя, как следователь, привыкший к анализу поступков, понимаю: я ничем не лучше их. Ни-чем. Даже, сели у меня есть надежда, это не индульгенция от моих совершённых грехов.

— А знаете, мы в этом с вами близки, — задумчиво сказала Зарема.

— В чём — «в этом»?

— В мироощущении. Вы — следователь. Я писатель, значит — исследователь. Корень один и тот же. И по-моему, мы оба склонны к самоанализу, который я называю самокопанием. Полезное, но очень опасное качество для человека, когда самокопание превращается в самозакапывание.

— Вы что, спасаетесь в этой глуши от самозакапывания в столице? — спросил Игорь Ильич.

— В какой-то степени.

— И, разумеется, отмаливаете свои прошлые грехи самопожертвованием и милосердием к сирым и убогим…

Анастасия резко встала, поправляя длинную юбку.

— Ну, знаете, товарищ следователь!..

— Что?

— Я ухаживала за вашей матерью не из корыстных побуждений. Ни о каком «брюлике» с голубиное яйцо я и слыхом не слыхивала… Я любила Веру Ивановну всей душой, всем сердцем… Потому что, потому что…

— Что «потому что»?

— Потому что она мне напоминала мою мать, Зарему, которая умерла в Казане, в доме престарелых… А я тогда, окончив Литературный институт, делала карьеру в творческих кругах…