Царский перстень с бриллиантом в 12 карат и надписью на обратной стороне кольца «Усердие всё превозмогает» в справках комиссии Воронцова-Дашкова, Госхрана СССР и Исторического музея, копии которых имелись в доме Семионовых-Эссенов, не упоминался.

Игорь Лаврищев родился в семье простых колхозников в деревне Гуево. Село, пережив войну, послевоенные голодные годы, горбачёвскую перестройку и пореформенное время безвременья с «невозвратными потерями» дотянула до наших дней. Спряталось старинное сельцо, — или как говорили сами гуевцы, «заховалась», — среди гречишных полей и перелесков по дороге на древний городок Суджа, что на Курщине. От Гуево до Украины, её Сумской области, — рукой подать. Два народа перемешались в масштабах одной деревни, будто подтверждая слова Тараса Шевченко: «Чия правда, чия правда, чиi ми дiти?». Правда была одна на всех. И неправда — тоже.

До 9 класса смышленый, всё схватывающий буквально на лету Игорёк Лаврищев, учился в Гуевской восьмилетке, а потом мать определила старшего сына, как самого толкового и способного к учёбе, в Суджанскую школу-интернат. После окончания одиннадцатилетки, осенью того же года Игоря призвали на службу в армию. Отслужив в группе советских войск в Германии, где возил на новеньком ГАЗ-69 командира части, вернулся в Гуево, но шоферить в колхоз не пошёл — устроился в горотдел Суджанской милиции. Через год по совету начальника милиции он поступил на первый курс Всесоюзного заочного юридического института.

Потом, как уже знает мой читатель, на морском песочке произошёл случай, который свёл Игоря с Марией, была любовь, хлопоты новоиспечённых родственников по переводу Лаврищева в Москву, скромная свадьба и житьё-бытьё в элитной высотке на Котельнической Набережной, где ещё в начале пятидесятых обосновалась семья Семионовых-Эссенов.

Дом этот, стоящий в устье Яузы, при первом же знакомстве поразил воображение Лаврищева. А позже, от Сигизмунда Павловича, он узнал некоторые любопытнейшие подробности из его истории.

Оказывается, по замыслу самого Сталина, эта высотка должна была стать стратегическим объектом. Под землёй от неё предполагалось построить тоннель к Кремлю, Новоспасскому монастырю и через Москву-реку. Чтобы их грамотно прорыть, пришлось сдвинуть русло реки Яузы. Лишние свидетели этой стройки режиму были не нужны. А посему строили этот объект заключенные.

Сигизмунд Семионов был знаком с архитектором дома на Котельнической Набережной Дмитрием Чечулиным, мрачным, сосредоточенным в себе и не слишком контактном человеком. Архитектор жил на первом этаже дома на Набережной.

Как-то в Сандунах, подвыпивший архитектор, развязал язык и, роняя пьяные слёзы в бокал, пожаловался Сигизмунду Павловичу:

— Я душу в этот дом, Сигизмунд, вложил, а мне в эту душу плюнули! И ведь это — не простой дом, Сигизмунд! Этот дом может открывать ворота в прошлое или будущее, так он задуман. Как временной портал… И я добился этого чуда, а мне — в душу плюнули!

— Как, Дима, не понимаю…

— Очень смачно плюнули, Сигизмунд! — ответил Чечулин. — Вот ты кто? Ты — директор бани. Пусть бани элитной, исторической, можно сказать… Но — бани! А я — архитектор этого чудесного творения на Набережной! Ты живёшь на седьмом небе в трёхкомнатной квартире с панорамным видом на столицу, а мне выделили квартирку на первом этаже. Я зрю… смотрю то есть, на вечных бабок, которые сплетничают на лавочках у нашего подъезда. Вот как в душу, суки, плюнули!

Тогда этот рассказ тестя следователь пропустил мимо ушей. Да, иметь квартиру в этом доме, думал Лаврищев, всегда считалось роскошью, практически недоступной рядовому жителю столицы.

— Тебе Лаврищев, очень повезло, что ты будешь жить в этом доме, — тогда, при вселении Игоря Ильича на жилплощадь Семионовых-Эссенов, сказал маленький Юлик. Мальчика Лаврищев усыновил сразу же после женитьбы на Марии. И почти два десятилетия пытался сделать из пасынка, с которым то находил заветный контакт, то терял его в семейных ссорах и неурядицах, «настоящего мужчину». Лаврищев заставлял Юлика делать зарядку с трёхкилограммовыми гантелями, обливаться холодной водой из ведра на даче, брал с собой на футбол и хоккей (когда, разумеется его и пасынка отпускала на «спортивные и прочие бесполезные мероприятие» педантичная[7] Мария Сигизмундовна. С десяти лет он буквально за руку таскал Юлиана на рыбалку с ночёвкой в палатке, с ужином под звёздным небом у ночного костра. Потом стал брать на охоту на зайца и кабана. (Следователь был заядлым охотником и охотником, надо сказать, удачливым).

Юлиан воспринимал все эти педагогические приёмы отчима как насилие над его свободной личностью, созданной для счастья и наслаждений. На охоте он быстро уставал, жаловался Лаврищеву на несуществующие боли, а по приезде домой показывал матери старый мозоль, выдавая их за «стёртые в кровь ноги», нарочно кашлял и чихал, кивая на «подхваченную на охоте или рыбалке простуду».

Правда, он научился неплохо стрелять. И с малых лет любил стрелять по банкам и пустым бутылкам. Лаврищев доверял ему оружие, даже купил тульскую одностволку — специально для пасынка. Но однажды, когда повзрослевший Юлиан «понарошку» прицелился в Игоря Ильича, а спустил курок «взаправду» (потом убедительно клялся, что нечаянно), Лаврищев запер одностволку в свой железный сейф для охотничьего оружия и больше никогда не доверял Юлиану оружия.

— Где мой ствол? — как-то спросил юноша, когда Лаврищев позвал его поохотиться на уток.

— Любишь оружие?

— Американцы говорят, бережёного кольт бережёт.

— Тебе бы в армию, — ответил пасынку Игорь Ильич, — только и твоё косоглазие прошло с годами.

— Ага! — лукаво улыбнулся Лаврищеву Юлиан. — Тебе бы только сбагрить меня куда-нибудь побыстрее. Не так ли, Лаврищев?

— Армия — это школа мужества, школа настоящие мужиков, — начал было Игорь.

— Да ладно!.. — перебил его Юлиан. — Бог создал сон и тишину, а чёрт подъём и старшину. Не так ли, Лаврищев? Ты, кажись, старшиной службу закончил?

Игорь Ильич ответил не сразу. Вспомнил анекдот-быль из своей армейской жизни, когда и их ротный старшина, как в старом анекдоте, давал наказ только что призванным салагам: «Здесь вам ни тут — здесь вас быстро отвыкнут водку пьянствовать и безобразия нарушать!». Лаврищев вздохнул:

— Мой первый милицейский наставник любил повторять: кто в армии служил, тот в цирке не смеётся.

— А ты вроде бы смеёшься, Лаврищев, — заглянул ему в глаза Юлик. — Я видел, когда мы вместе были в цирке на Цветном…

— Да это я так, к слову. Армия, брат, из меня мужчину сделала… Тут я только понял, что такое здоровые амбиции. Как там говорится? Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом…

Юлиан замотал головой:

— Ответ неверный, следователь. Есть существенная поправка, продиктованная временем.

Это какая же?

— Сегодня, Лаврищев, плох тот солдат, который не мечтает спать с генералом.

Игорь Ильич рассмеялся.

— Ладно, в армии тебе, Юлик, не служить… Чего там. Как говорится, большому кораблю — большая торпеда. Куда думаешь после школы поступать?

— В Берлинский университет. Ты с матерью денег мне на образование в Германии, конечно, не дашь… Вы же — квасные патриоты. Но, слава Богу, есть потомки Пауля Эссена, моя незабвенная бабуля.

— А чем тебе отечественное образование не по вкусу?

— Отечественное? Президент России господин Горбачев, если верить газетам, МГУ окончил. А вопрошает на своих встречах с избирателями: «Кто есть ху?». Он, судя по его филологическим познаниям, и есть этот «ху». Я на всю жизнь запомнил, как он попрощался с коллективом ЗИЛа. Сказал на камеру без тени сомнения: «Я покидаю вас оплодотворённым». Вот тебе, Лаврищев, и плоды образования лучшего вуза страны…