— А если в квартире домушники? Звони, Ильич, в милицию…
— Ты хотела сказать — в полицию.
— Не тупи! Звони, я сказала!..
— Минуточку…
Лаврищев сунул ключ с бородкой в личину, сделал пару оборотов…
И в этот момент массивная железная дверь их квартиры распахнулась.
— Ой! — пискнула Мария.
— Здравствуй, мама! — вышел им навстречу бородатый мужчина пятьдесят шестого размера.
— Юлиан! — выдохнула она. — Как ты меня напугал, сынок!..
— Привет, Лаврищев! — улыбнулся пасынок и крепко пожал руку приёмному отцу. — Я больше часа проторчал на лестничной площадке, а потом вспомнил, что у меня есть запасные ключи… Думаю, вы не будете меня корить за маленькое самоуправство…
— Но ключи у тебя были от старого замка, Юлик, — придя в себя, сказала Лаврищева-Семионова. — Мы неделю назад новый замок поставили. Пять тысяч за замок, тысячу — слесарю за установку. Как ты его открыл? Он же с секретом…
— С секретом? — рассмеялся Юлиан. — А я не знал об этом, потому и открыл старыми ключами. Что же вы стоите на пороге? Милости прошу в ваш дом!
— В наш дом, — поправил пасынка Игорь Ильич. — Ты ведь, Юлик, был нашим сыном им и остался. Рады тебя видеть! Честно слово, рады.
Когда за спиной супругов захлопнулась входная дверь, Юлиан кивнул в сторону старого телефона.
— А вы ещё не выкинули этого старичка на помойку?
— Он никому не мешает, — сказал Лаврищев.
— Он тут без вас так барабанил, что охрип, бедный, — поднял трубку старого телефонного аппарата Юлиан. — А теперь что-то скромно молчит.
* * *
И в тот день старый домашний телефон старался вовсю, выбиваясь из последних сил. В который раз доказывал: что там ваши айпеды с айфонами!.. Вот раньше нас делали люди!.. Не кривыми пальцами делали, а на совесть. Сколько стою на полке — и падал с неё головой вниз, и шнур мой рвали, и горячим кофе пластмассу обливали — а я стою, соединяю, работаю — значит, живу!
С самого утра, пока Лаврищев с супругой завтракали на даче, шли по лесной дороге к железнодорожной платформе, ехали в битком набитой электричке, он пытался исправно исполнить свой долг: соединить двух абонентов, находящихся на разных концах телефонного кабеля.
Телефон умолкал ненадолго, будто только для того, чтобы взять в свои нехитрые схемы побольше надежды… Но вскоре его звонок хрипел с новой силой.
У старых телефонов, как когда-то заметил Лаврищев, вера в воссоединение абонентов умирает только вместе с аппаратом. Он может звонить до самой смерти, до своего полного физического уничтожения — и никогда не устанет от своего единственного в жизни предназначения — соединять людей, которые на его языке назывались техническим словом — «абоненты».
Лаврищев снял кроссовки в прихожей, понёс ведро с клубникой на кухню, чтобы потом принять душ, сварить кофе и поговорить по душам с Юлианом. Но только Игорь Ильич поставил ведро на табурет, как в прихожей захрипел своим ржавым звонком старый телефон.
— Ильич! — из ванной крикнула Мария Сигизмундовна. — Возьми трубку! Кто-то вспомнил наш стационарный номер.
— Да, слушаю вас, — устало сказал в трубку Лаврищев, погладив аппарат по поблекшей пластмассе.
— Здравствуйте, Игорь Ильич, — услышал он незнакомый женский голос.
— Простите, кто это?
— Меня зовут Анастасия Шухова. Вы меня не знаете, поэтому коротенько о себе: я писатель из Москвы.
Лаврищев не удержался от шутки:
— А я думал, что живых писателей уже в России нет… Извели инженеров человеческих душ. За ненадобностью в век прагматиков и деловых людей.
На том конце провода голос помолчал, потом, продолжил:
— Есть ещё и живые, как это и мне ни странно… Но ближе к теме. Два года назад купила в Гуево старый деревенский дом, чтобы здесь, в русской глубинке, дописать свою дилогию… — В трубке опять повисла пауза. — Короче, мой гуевский дом стоит по соседству с домом вашей матушки, Веры Ивановны Лаврищевой…
— И что? Хотите и его купить? Или только землю?
В трубке послышался глубокий вздох, и снова повисла пауза.
— Алло! — Лаврищев подул в трубку. — Вы меня слышите, госпожа писательница?
Голос почти прошептал:
— Слышу, Игорь Ильич, слышу… Вы готовы? Знаете, я первый раз в жизни выполняю роль душеприказчика…
— Что-о-о? Не понял, Анастасия…Как вас там по отчеству?
— Мужайтесь, Игорь Ильич. Ночью Вера Ивановна… умерла.
Теперь настал черёд взять паузу Игорю Ильичу.
— Как это произошло? — наконец спросил он, доставая из кармана пластмассовый столбик с нитроглицерином.
— Вы, должно быть, знаете, она сильно болела… Я ухаживала… Короче, сердце остановилось ночью. Я утром зашла её проведать, она ещё тёплой была. Но без признаков жизни. Перед смертью, дня за три, она, словно предчувствуя свой уход, дала мне список своих детей, их адреса и телефоны. Телефоны почему-то только стационарные. От них многие отказались… Вашей сестре Домне Ильиничне и вашему брату Василию Ильичу дозвониться не смогла, им дала телеграммы, а до вас вот сумела-таки дозвониться… Да, Вера Ивановна ещё просила зачитать детям, значит и вам в том числе, её предсмертную записку…Но только тем, кто приедет на похороны…
— Когда похороны? — перебил писательницу Лаврищев.
— Холодильника в Гуево нет, а лето жаркое. Все формальности уже соблюдены, мужики на гуевском погосте уже могилу копают. Так что выезжайте срочно. Прямо сейчас. Завтра будем хоронить.
Потом что-то затрещало, ворвался фрагмент какой-то радиопередачи, и в трубке запикали короткие гудки.
ВЕРИН КАМЕНЬ
«…Поймут ли, оценят ли грядущие люди весь ужас, всю трагическую сторону нашего существования? А между тем наши страдания — почки, из которых разовьётся их счастье.
Пусть же они остановятся с мыслью и с грустью перед камнями, под которыми мы уснём.
Мы заслужили их грусть».
(А. И. Герцен «Былое и думы»).
После Орла Игорь Ильич уже не спал, стоял в коридоре купированного вагона, задумчиво глядя на названия мелькавших за окном станций, полустанков и платформ для местных электричек. Билет был куплен до Курска. Но вот уже Малоархангельск, Поныри, а потом замелькали знакомые с детства названия железнодорожных станций и полустанков. На душе было тяжело. Он мысленно прокручивал в голове неприятный для него разговор с супругой, которая, узнав о смерти свекрови, пожала плечами: «Так ей под девяностой, кажется, было?… Нам бы до её лет дожить!». Мария Сигизмундовна не выказала обычных в таких случаях формальных знаков внимания. Видно, не до смерти Веры Ивановны, которую и видела-то пару раз в жизни. В тот день Лаврищева-Семионова наконец-то помирилась с сыном. Это придало ей новый заряд энергии. Взяв в руки записную книжку с фамилиями нужных людей, она с энтузиазмом принялась устраивать судьбу «блудного сына», как теперь шутливо называла Юлиана. Дочь Ирина была на восьмом месяце ждали второго ребёнка. Ей Лаврищев даже не стал звонить, чтобы не беспокоить и не нервировать. Один Юлиан, обняв за плечи своего приёмного отца, сказал тихо: «Прими, Лаврищев, мои соболезнования… Завтра у меня собеседование в «Итеко», а после него приеду тебе на помощь в Гуево».
Вагонные колёса отстукивали свой привычный ритм, в котором Лаврищеву читалось: «Вот и всё, вот и всё, вот и всё…». Игорь Ильич вздохнул: «Вот и всё… И нет больше мамы… Троих подняла на ноги, выкормила, воспитала, а умерла на руках незнакомого человека, какой-то писательницы Анастасии… И этот чужой человек взял на себя сперва уход за больной матерью, а теперь вот и её похороны… Лишь бы успеть. Пока доберусь из Курска до Суджи, а потом до Гуево, — грустно думал Лаврищев, — матушку уже похоронят. У нас до обеда хоронят. А к обеду — поминки, с выпивкой и куриной лапшой. Всё как положено…Успеть. Нужно обязательно успеть…».
